Кстати, и сама физика должна дать нам пример и стимулировать готовность к радикальным переменам. Как электричество и магнетизм потребовали разработки нового концептуального аппарата, изменившего наши представления о вселенной как о механической ньютоновской системе, так сейчас нам нужны новые гипотезы относительно субъективности. Но это требует, чтобы мы сделали первый шаг, который в настоящее время кажется антитетическим: мы должны признать, что сознание нельзя объяснить в понятиях, совместимых с существующими в настоящее время физическими теориями. Так уже бывало — когда открытие электричества и магнетизма потребовало осознать потребность в новых концептуальных подходах, прежде чем стало возможно создать новую приемлемую физическую теорию.
«Странная правда, как кажется, заключается в том, что определенные сложные, возникшие биологическим путем физические системы, примером которых является каждый из нас, обладают многочисленными нефизическими свойствами. Интегральная теория реальности должна учитывать этот факт, и я полагаю, что если (или когда) она появится (надеюсь, на это не потребуется несколько столетий) — то она радикально изменит все наши представления о вселенной» («Взгляд ниоткуда», 51).
О чем говорит эта реалистическая система в отношении нашей способности к знанию вообще, помимо только что разобранной на частном примере способности объяснить сознание? Нагель делит теории познания на три категории: скептическую, упрощенную и героическую (или «донкихотскую», в зависимости от приверженности к реализму или идеализму). Одна из ведущих тенденций в аналитической философии двадцатого века — это ослабление претензий скептиков с помощью демонстрации того, что они нарушили условия использования, значения или ссылок на наши концепции. Такие условия могут мыслиться разными способами — как условия верификации, условия использования, условия интерпретируемости или причинно-следственные условия точки отсчета. Но при этом утверждается, что результат будет один и тот же, а именно — мы придем к отрицанию скептического допущения, что мир может оказаться совсем не таким, каким мы его себе представляем. Такое лингвистически обоснованное возражение сочетается с эпистемологически оправданными рассуждениями, направленными против возможности полноценного обоснования, которое потребует точки зрения, — независимой или внешней по отношению к любой занимаемой нами позиции, — точки зрения, считаясь с которой мы сможем усомниться в обоснованности нашего концептуального подхода при необходимости высказать те или иные требования. Придерживаясь прямо противоположной точки зрения, Нагель утверждает, что скепсис бывает обоснованным, и тогда он заслуживает серьезного к себе отношения со стороны приверженцев «естественного» реалистического мировоззрения. Уверенность Нагеля, что мы владеем основными понятиями в отношении сознания и реальности, выходящими за пределы обуславливающих их условий, противоречит теориям, связывающим использование нами этих понятий с требованием подтвердить их и интерпретировать, прежде чем применять. Учитывая непримиримую противоположность взглядов, в чем состоит основная трудность их доказательства? Нагель стремится направить всю силу аргументации противников скепсиса против них самих. Вместо того чтобы показать, что возражения скептиков не могут быть убедительно артикулированы, он указывает на неспособность современных лингвистических теорий учесть возражения скептиков, что говорит об их непригодности для объяснения как концептуальных, так и лингвистических возможностей. Действительно, Нагель показывает, что последние выдвинутые против скептиков возражения лишь искажают представления о языке, которых придерживаются их оппоненты.