Наше любопытство здесь затмило всякое благоразумие. Риввин, вместо того чтобы включать свет периодически, оставил его гореть, и мы внимательно изучали, осматривали все вокруг и шептались в изумлении. Как и у его соседа, в этом погребе не было ни единого свободного места. Проходы тут были узки, стеллажи упирались в балки, поддерживающие плоские своды, и каждый стеллаж был полон настолько, что обнаружить держатель без бутылки едва ли было возможно. И во всем этом огромном погребе среди десятков тысяч бутылок не нашлось ни одной бутыли в две кварты, кварту или хотя бы пинту[4]. Все они были в полпинты. Мы взяли несколько, и на всех была одна и та же этикетка. Теперь-то я знаю, что она изображала, так как впоследствии видел рисунок еще много раз и гораздо большего размера, но тогда мне показалось, что на этикетке — танцовщица в юбке, ведущая аллигатора на собачьей цепи. Ни на одной из бутылок не было указано название вина или иной жидкости, но на каждой этикетке над рисунком было красное число — 17, 45 или 328, а под рисунком написано: «Разлито для Хенгиста Эверсли».
— Теперь мы знаем его имя, — прошептал Туэйт.
Вернувшись в проход, Риввин свернул в первую дверь слева. Она привела нас к удобной каменной лестнице меж стен, дважды уходившей влево на широких площадках.
Ступив на более мягкую поверхность, мы надолго встали, тая дыхание, вслушиваясь. И вот Риввин включил фонарик. Слева от нас луч высветил ступени лестницы, устланные бледно-красным ковром, дверную коробку с лепниной из отполированного распиленного дуба… и, совершенно неожиданно для всех, — ступни, ноги и бедра крупного, коренастого мужчины. Свет горел менее секунды, однако мы отчетливо разглядели его бриджи, чулки на массивных икрах и яркие пряжки на коленях и туфлях.
Шума этот страж не поднял. Я уперся в подоконник, ибо дальше мне некуда было деваться. Перемежающиеся резкие звуки ужасно молчаливой схватки и тяжелое дыхание, перешедшее в бульканье, — вот что донеслось до моих ушей.
Фонарь вспыхнул снова и продолжил гореть. Я увидел, что Туэйт борется с мужчиной и тот одной из своих лапищ сжимает ему горло. Туэйт обхватывал его шею, прижимая лицо мужчины к своей груди. У стража были каштановые волосы. Тут кистень Риввина с ужасным хрустом обрушился на его череп — и тут же свет погас.
Туэйт, как пышущая жаром печь, стоял рядом со мной, жадно ловя ртом воздух. Я не слышал ни единого звука после того, как тело стража свалилось на пол. Разве что чьи-то легкие шажки… их я уловил на лестнице с ковром. Будто большой пес или напуганный ребенок взбежал наверх.
— Вы что-нибудь слышали? — прошептал я.
Тут Риввин меня ударил.
Отдышавшись, Туэйт включил свой фонарь, Риввин сделал то же. Мертвец оказался староват: ему было за пятьдесят, насколько я мог судить; высокий, широких габаритов, мосластый, но тяжелый. Он был одет в ливрею из зеленого бархата, расшитую золотом, зеленые же бархатные бриджи, шелковые чулки и кожаные туфли. Пряжки были сработаны из золота — все четыре.
Туэйт напугал меня громкой речью.
— Полагаю, Риввин, — сказал он, — это один из доверенных лакеев. Он бы закричал, если было бы кого звать. Или в этом здании мы одни, или же столкнуться можем только с Хенгистом Эверсли.