Все в этом городе было для меня столь непривычным, что слово «нарьян-марский» хотелось прочитать, как «нарьян-МАРСИАНСКИЙ».
Пять улиц вдоль и семь – поперек. Основной архитектурный стиль – тюремного вида бараки. Пойти некуда. Заняться нечем. Уже на второй день жизни в Ненецком округе я узлом завязывался от тоски. А аборигены проводят здесь всю свою жизнь.
Единственная наземная дорога в пригороды Нарьян-Мара некогда вела через мост, но мост был смыт год назад и до сих пор не восстановлен. А узнать у аборигенов иной путь я не смог. Разговаривать с заполярными людьми – это очень сложное занятие.
Например, я спрашиваю:
– Где бы мне купить газету?
– А на почту сходите!
– Там продаются газеты?
– Нет. Там и ларек-то сломали. Года три уж как.
– А зачем же я туда пойду?
Собеседник удивляется:
– Так больше нету нигде!
Из Нарьян-Мара в сторону Ледовитого океана мне хотелось доехать на чем-нибудь вроде оленьей упряжки. Но оленей в окрестностях Нарьян-Мара не было. Их уже отогнали на летние пастбища. Так что из города я выехал на снегоходе. За рулем сидел водитель Эник.
Лет семьдесят назад коммунисты попробовали согнать местные племена в оленеводческие колхозы. Кто-то подчинился, а одно ненецкое племя Ямб-То решило, что безопаснее будет исчезнуть. Ушло в тундру и исчезло.
Беглецов искали энкавэдэшники с автоматами и ученые-этнографы. За ними посылали погони и следили со спутников. Но найти так и не смогли. В следующий раз Ямб-То появилось только в 1986 году. Аборигены появились, закупили чаю и сигарет и опять без следа пропали. Я же говорю: местные территории ОЧЕНЬ огромны.
Я мчал через Большую тундру и думал о том, что странный я все-таки парень. Больше всего в жизни меня напрягает общение с незнакомыми людьми. Каждый раз, когда со мной заговаривают в общественном транспорте, мне хочется встать и бегом выбежать на улицу. А уж долгое общение с глупыми и несимпатичными людьми – это может меня просто убить.
И тем не менее, едва у меня выдается свободная неделька – я за свои собственные бабки покупаю билет куда-нибудь, где живут исключительно глупые и исключительно несимпатичные… и уж на сто процентов незнакомые мне люди… и общаюсь с ними… дни и недели напролет, как лось, рогами вперед, лезу общаться именно с такими людьми.
Вот зачем я приперся в это Заполярье? Если я стану умирать, здесь ведь даже священника нет, чтобы исповедать меня перед смертью. Ближайшая церковь – за полторы тысячи километров от места, где я нахожусь.
Через пятнадцать километров езды я подумал, что дальше к югу, в республике Коми, священник должен быть. Хотя бы православный. Если я стану умирать, исповедь у меня примет и православный священник.
Из Заполярья я улетал вертолетом. В аэропорту в очереди на регистрацию стояла толпа ненцев: молодых пьяных мужчин и просто мужчин. Местного времени было полседьмого утра. Все пили пиво. Большими глотками из полуторалитровых бутылок. Пиво в этих краях пьют вместо чистки зубов.
Кроме того, ненцы виртуозно в полный голос матерились. Правда, у меня сложилось впечатление, что смысл некоторых выражений ненецкая молодежь понимала все-таки не до конца, потому что употребляли они эти выражения в вовсе не подходящих ситуациях, типа беседы с пожилой, очень официальной русской женщиной из авиакасс.
Непосредственно передо мной регистрацию на рейс проходила бригада мужиков в ватниках и камуфляжных штанах. Они были похожи на водопроводчиков из моей петербургской жилконторы. У одного на ногах были тапочки без задников. Температура зашкаливала за минус двадцать пять.
Наш вертолет был довольно большой, грузовой. Парень в серой кофте махнул рукой: «На Печору? Пошли!» И все пошли.
Пассажиры – в основном крошечные ненецкие женщины. У них были очень кривые ноги, очень монголоидные лица и желтые, выгоревшие на солнце волосы.
В салон их влезло всего несколько. А остальное пространство они забили громадными тюками. Не знаю, что там было. Возможно, деньги, вырученные от продажи парной оленины.
Пилот спросил, все ли сели, и завел двигатели. Двигатели ревели так, что я думал, мои барабанные перепонки все-таки лопнут. Я посмотрел в иллюминатор. Гигантская северная река Печора извивалась, как беременная анаконда.
Погибать, крякнув всем вертолетом, казалось мне куда более приемлемым, чем в одиночку замерзать в тундре под равнодушными взглядами ненецких кочевников. Все-таки человек – очень стадное животное.
Лететь было долго. Так долго, что я даже перестал бояться, что вертолет упадет. Но как только я перестал бояться совсем, сосед слева, молодой ненец, тут же решил со мной поболтать:
– Во-он тот изгиб реки видишь?
– Ага. Вижу.
– Там в прошлом году грузовой вертолет упал.
– Да?
– Восемь мужчин умерло. Разбились они. А знаешь, что хорошо?
– Что же тут может быть хорошо?
– Хорошо то, что вертолет вез шоколадки «Сникерс». И водку в баночках. Как называется?
– Джин-тоник?
– Да! Отличный напиток! Двенадцать тонн водки и шоколадок! Наша бригада всю зиму вокруг этого места кочевала. Каждый день кушали и выпивали… Хорошо нам было.
Принято считать, что символ родины – березка. Но там, где я живу, березы почти не растут. В самом Петербурге растут в основном тополя, а в пригородах – сосны.
Березы же я встречаю как раз в местах, которые мне совсем не нравятся. Которые никак не являются моей родиной. Например, очень много берез растет вдоль Полярного Урала, ровно на границе между Европой и Азией.
Выбравшись из Заполярья, еще день спустя, я лежал на верхней полке поезда № 068 и через мутное стекло рассматривал мертвые ханты-мансийские болота.
Елки и трясины. Серое небо. Чужая земля.
В вагоне было тепло. Но стоило выйти в тамбур, чтобы покурить, как я вспомнил, где нахожусь. По утрам стекло было покрыто трехсантиметровым слоем льда. Я пробовал растопить лед огоньком зажигалки, выглянуть наружу, рассмотреть – что там? Растопить этот лед было невозможно даже автогеном.
Холодно было так, что ноги замерзали даже сквозь толстые подошвы ботинок. В темпе проглотив никотин, я бежал назад в теплое купе.
Сопки. Крошечные поселки. Дети в огромных меховых шапках катаются на коньках по замерзшей луже. Снова сопки. Огромные заснеженные пространства.
Раз или два в сутки поезд делал большие остановки. Местные жители готовили к нашему приезду столики со своими товарами: пиво, китайская лапша, жареные куриные ноги. За время стоянки особый железнодорожный сотрудник успевал кувалдой отбить намерзшие под туалетом воду и экскременты.
Помимо людей, по платформе бегали грязные мохнатые псы. Они знали: если с поднятой лапой посидеть у дверей вагона или громко подать голос, пассажиры могут кинуть еды. Брошенный объедок означал для псов продолжение жизни. Поэтому в горло конкурентам вцеплялись они моментально.
Потом пассажиры прыгали обратно в тепло. Продавцы заворачивали пивные бутылки в теплые тряпочки и убирали их в сумки. На таком морозе пиво замерзает и в клочья рвет бутылку уже через десять минут.
Проходили дни. Я просто лежал и смотрел в окно. А мой телефон лежал у меня в кармане и иногда звонил.
Прежде путешественники узнавали о пройденных верстах по верстовым столбам. В наше время об этом узнают по тому, как мелькают на экранчике телефона имена новых операторов связи.
Этих имен было много. Каждое утро – новый оператор. Все они были прежде незнакомыми: «Ural-Tel», «Ermak-RTS», какие-то «CSC». Некоторые аббревиатуры были и вовсе непроизносимыми – словно заклинания местных сибирских шаманов.
Поезд ехал через Приуралье, потом через Зауралье, потом через приалтайские степи, потом через приалтайские сопки. Местами вдалеке, на фоне сопок, виднелись пасущиеся верблюды.