— Малина, мне нужно серьезно с тобой поговорить… — начала мама неприятный разговор полгода назад или около того, когда поняла, что я точно живу одна. — Моя гинекологиня сказала мне тут, что возраст наступления менопаузы очень помолодел. У нее в практике уже и тридцатитрехлетние случаи есть. Там вообще целый список причин, начиная от экологии… Стрессы, недосыпы… Заканчивая недостаточным количеством белка… Ты понимаешь, о чем я?
— Нет, мама, не понимаю, — отчеканила я. — У меня все хорошо. Как бросила после Лешки пить таблетки, так вообще другим человеком стала.
Мама посмотрела на меня внимательно:
— А ты действительно светишься. Я уже подумала, что кто новый появился…
Нет, мама, старый… Вечный. Единственный, с кем мне ничего не нужно симулировать. После отмены таблеток вообще космос начался. Еще бы почаще приезжал. Он не был в курсе, что я принимала таблетки, как не знает и сейчас, что бросила. Поумнев, я перестала позволять ему снимать резинку. Хрен его знает, что от него можно подцепить, кроме детей…
Он поначалу злился. Говорил, что контролирует себя и что я у него единственная, с кем он может не предохраняться. Типа, парикмахеры знают, что такое гигиена… Думала, что уйдет после моего скандала. Ушел как всегда, а потом вернулся, положил пачку презервативов мне в тумбочку и заявил, что прекрасно помнит их количество.
Ревность, да? А ничего, что о своей женитьбе ты заявил так, между делом! Как и о разводе потом… Что ж, я партнерша для секса, больше ничего. Постоянная любовница с пятнадцатилетним опытом работы. Скоро на пенсию отправит. Мама, правда, хочет раньше списать меня со счетов, как женщину. Не выйдет!
— Мам, я не чайлдфри, но я не собираюсь рожать для себя. Или чтобы было… Если вдруг встречу мужчину, от которого захочу ребенка… — и не выдержав долгого взгляда, обрываю разговор: — Мама, мне всего тридцать пять. Но я больше никого искать не собираюсь. На поверхности только дерьмо плавает, уже убедилась в этом.
Работалось ужасно — рука, слава богу, набита, стрижет на автомате. А в груди сердце то ворчит автоматной очередью, то замрет в испуге. И сразу же в сердечной тишине слышится писклявый внутренний голосочек: позвони, узнай, как он там… Не сдох?
Да плевать! Надеюсь спит и поправляется. И пусть уже валит! На все четыре стороны. Где теперь его квартира, в каком районе… Адресок не оставил ни разу. Где эта улица, где этот дом… Где этот сударек ночует, понятия не имею. Ночует в другие ночи. К себе ж не водит! Меня же ни разу не пригласил…
Или это только меня? Мне же утром на работу бежать… А малолетки его явно не работают. То есть работают, но не руками… И если даже руками, то держат в них совсем не ножницы…
Сердце снова остановилось и снова выдало ту-ру-ру… Малина, ты ревнуешь? Совсем, старуха, башкой тронулась? Ревновать морального права тебе никто не давал. Ты ему кто? Даже не единственная любовница! Может, дома у него живет гражданская жена. А почему бы и нет? Может, уже и не гражданская. Ты же его не спрашивала, как и в прошлый раз. Сам сказал.
Ну а в этот раз сказал, что дома за ним ухаживать некому — не слышала, что ли?
Однако спорить со здравым смыслом, вдруг прикинувшимся моим внутренним голосом, с каждым новым взмахом ножниц, становилось все труднее и труднее. Ухаживать некому, а обхаживать здорового — есть кому. Это же ежу понятно! Он же еще сказал, что к счастью заболел именно у меня в постели, потому что у меня сладко. Малиновое варенье есть! И я в силу возраста знаю, что ноги нужно держать в тепле. А они, его дуры, знают только, что выгоднее держать их раздвинутыми. Перед выгодными людьми! Это я видела Игоря и лысым, и с длинными волосами, и с красными от недосыпа глазами, и вот теперь — сопливого!
— Вас записать через три месяца?
Держу карандаш крепко, чтобы не сломать грифель. Карандаш, чтобы всегда можно было стереть имя и записать на это время другого клиента. Почему нельзя стереть память? И записать в сердце другого? Почему, если любить, то обязательно безответно?
Да почему же безответно! Он ответил тебе постелью. Чем могу, как говорится! Больше ему тебе нечего дать — кроме цветов, тряпок, украшений и дрянного тролля, коробочку которого ты месяц уже, кажется, не протирала.
Сегодня протру! Сегодня моя квартира должна быть стерильна, как палата тяжело больного, почти умирающего от соплей! Я шмыгнула — пока не шмыгается, к счастью. Но еще таблеточку нужно выпить обязательно. Или чего покрепче, чтобы сохранить целыми хотя бы половину нервов. Лучшие! Сердечные я на него все растратила.
— Лучше до Нового года, — отвечает довольная клиента, продолжая красоваться перед зеркалом, стоя ко мне спиной. Ну а чего: мы видим отражения друг друга: лицом к лицу, как ни крути. — Хочу быть красивой на корпоративе. Вы тридцатого работаете?
— Работаю. Как обычно.
Работаю… Даже тридцать первого. А что еще мне делать! У мамы на кухне сидеть?
Смотрю на то, как моя красавица натягивает на красоту шапку. Ненавижу холодное время года. Половина моей работы насмарку!
Хорошо, что собственные волосы не требуют укладки, их только в хвост нужно обязательно стянуть. И спрятать под зонт. По такой погоде делаю обеденный перерыв на два часа, чтобы успеть не только погулять, но и вымыть Грету и покормить — с утра снова не поела. Ждала, когда я с руки покормлю, а я кормила с руки другого — таблетками.
К старости мы все становимся капризными — собаки не исключение. И сучки на двух ногах — тоже, вот меня и распирает нынче от обиды, что я не единственная, зато незаменимая в случае насморка баба. Если сейчас меня никто не оценит, то после сорока ждать милости от мужика уже не придется. Но где взять этого мужика?
Игорь не вариант — на Знаменева надежды нет, никакой. А так хочется, чтобы тебя любили…
Просто осень, депрессия из-за погодных условий. Нет, причина есть. Грета и ее глаза. Знаменев просто оказался последней каплей, вот глаза и на мокром месте. Это не из-за него. Это из-за Греты. А на него мне, как и раньше, плевать. Есть — хорошо, нет — еще лучше. Но есть ему что-то надо.
Вот уже год ничего себе не готовлю. Да никогда и не готовила. Все мужикам. Мне много не надо: мне даже дешевле зайти в местный ресторанчик поужинать. Дома убирать со стола не надо. Днем перехватить покупной салатик с чаем, чтобы согреться после прогулки, утром — салат французской красоты: замоченный в кефире геркулес.
Это нас еще в лицее научили. По молодости мы могли позволить себе плеваться от вкуса, а возраст заставил его полюбить, ибо на здоровье. Может, я и Игоря заставила себя полюбить, чтобы другие козлы в сердце червяком не пролезли?
Да, так оно и есть. Но есть салатик он не станет — мужик. Ему нужен суп. Позвонила в кафе, попросила упаковать две порции солянки. Перчика в нее добавлю — вырви глаз будет и прощай сопли. Чтобы глаза мои больше его по утрам не видели. Вали, Игорек, туда, где тебе хорошо бывает не раз в два месяца.
В аптеку не забыть! Почти забыла. Пришлось возвращаться. Минус десять минут, но если это поможет сохранить десять рабочих дней, оно того стоит.
В квартире тишина. Больной спит. Собака тоже спит. Глухая, не услышит, что я пришла, пока не растолкаю или что-то не уроню.
Уронила — челюсть. Правда, тихо. Никто не проснулся. Зачем только первым делом зашла в кухню с плотно завязанными в пакет двумя жалкими баночками с супом?
7. "Карлсон вернулся"
— Что за…
Я не закончила фразу. Отвечать на нее некому. Виновник торжества спит.
— Малина, я не знал, куда убрать…
Я вздрогнула и обернулась. Игорь слез с кровати. В футболке — откуда у него эта футболка? Еще с заломами… Новая? Откуда! Во флисовых штанах… В розовых носочках… Моих! Узнала я только их… Игоря с трудом. Небритого. С таким ежиком я его никогда не видела. С длинными волосами видела, а вот бороду он никогда не отращивал. Не модный паренек оказался! А ведь не четыре года взяло бы отрастить на подбородке шевелюру, а всего каких-то четыре дня. Вон какая щетинка знатная за пять часов вырасти успела…