Лежу в постели, не двигаясь, чуть ли не целый час; мне хочется принять душ, но нет сил подняться. Со своего места разглядываю искусственные ромашки, которые я пришила к персидскому ковру, и мучаюсь чисто метафизическим вопросом: а не настелить ли мне тут ковролин, имитирующий зеленую лужайку? Наконец встаю, включаю свой Mac и бухаюсь вместе с ним обратно в постель; я открыла доступ в ICQ стольким людям, что мой бедненький ноутбук аж пыхтит от натуги. Письмо от Софи:
>Сейчас, когда я пишу тебе, я чувствую, что говорю с кем-то очень близким. Вот слушай: обычно мне кажется, будто вся моя голова, от горла до макушки, вот-вот взорвется и разлетится вдребезги. Но, когда я с тобой, все по-другому. Когда я ощущаю тебя рядом и знаю, что могу до тебя дотронуться, мне страшно, но я счастлива. Мне страшно, но я счастлива. Но мне так страшно!
Бли-и-ип! Алло? (Это мой папаша.) Да, нормально. А почему ты сам у нее не спросишь? Ладно, о'кей. Ну я же сказала «о'кей», значит, о'кей! Как это в Японию? М-м-м, ну давай (это он спросил, привезти ли мне леденцы Hello Kitty). Слово за слово, он сообщает, что купил себе новый мобильник, куда можно записать любую мелодию для звонка, и в доказательство проигрывает песенку Portishead (с диска, который я ему подарила; это он так выражает свою любовь ко мне). Вот уже лет десять как мы с ним практически не видимся. С того самого вечера, когда он за ужином встал, вытащил из обувного шкафа в коридоре охотничье ружье и прицелился в маму. До сих пор не знаю, почему я никак не среагировала. Сидела спокойно, как будто ничего страшного не происходит, да и сам отец тоже держался вполне невозмутимо, во всяком случае, даже если он и нервничал, то так хорошо скрывал это, будто вовсе и не собирался палить в нас. Кроме того, меня в семилетнем возрасте трудно было чем-то удивить — я к тому времени отсмотрела целую кучу ужастиков и даже несколько порнофильмов. Никогда не забуду, как папаша командовал: «Эй, вы, шевелитесь, порнуха уже начинается!» Таким тоном обычно зовут к столу обедать. Ну, короче, мама тогда спросила, чего он ждет («Чего ты ждешь, идиот несчастный, давай же, СТРЕЛЯЙ!»), и тогда он развернул ружье дулом к себе и выстрелил. Грохот раздался страшенный, и через две секунды по полу растеклась целая лужа крови. Потому что паркет плохо впитывает. Тут я помчалась как сумасшедшая к дедушке с бабушкой, они жили через три дома от нас. В результате у папаши на животе остался шрам размером с теннисный мяч, не меньше. Дедуля рассказал отцу, что, пока они ждали «скорую», он самолично запихнул ему внутрь выпавшие кишки.
Мне это снится до сих пор. Но вообще-то кошмарные сны — это еще не самое плохое. Как-то раз на дефиле Christian Lacroix в Парижской академии изящных искусств один из охранников (бывший военный) рассказывал мне, что убил человека, когда служил в Боснии, и теперь у него серьезные проблемы со сном, он спит не больше четырех часов в сутки, а в остальное время играет на Playstation.
— Ты его видишь во сне? — спросила я.
— Не совсем так. Тут вот какая штука: в армии тебя учат, что, если ты убил человека, нужно подойти к трупу и посмотреть, куда ты угодил, чтобы в следующий раз стрелять точнее. Ну я подошел к нему и увидел, что попал в шею, но на самом деле меня поразило другое — его глаза. У него были очень светлые голубые глаза. И теперь, как только я засыпаю, мне всегда снится человек — как ни странно, каждую ночь разный, к тому же вовсе не тот, которого я убил. Он медленно поворачивается ко мне... вот так. И я вижу, что у него очень светлые голубые глаза. И тогда сну конец.
Быстрая прокрутка, чтение.
Суббота. У меня встреча с Софи в кафе «Мабийон». Она пересказывает вчерашний разговор со своим предком:
— «Я узнаю, что моя дочь уже не девушка, и где же я это узнаю — в ресторане! В ресторане!» Я прямо остолбенела: его словно зациклило на этом слове: «В ресторане... В ресторане?! В РЕСТОРАНЕ!»
Софи демонстрирует мне свои сегодняшние покупки, одновременно терзая бумажную салфетку. Она говорит, что П. (сын знаменитого режиссера) показал ей днем видеозапись, где он насилует девчонку, наглотавшуюся GMH (известного также как «жидкий экстази», хотя по составу это вовсе не экстази, и тем более не жидкий, а так, что-то вроде геля для волос).
— Ну да?
— Клянусь! Слушай, эта девчонка — она просто хотела с ним потусоваться. А он ей заявил (цитирую), мол, «все, что нормально, неинтересно, а все, что не отснято, нереально».
Я рассказываю, что мой отчим собирает вещички и сваливает от мамаши и что его отъезд станет, наверное, самым классным рождественским подарком в моей жизни, лучше которого может быть разве что Macintosh Platinum. Потом мы начинаем мечтать, что хорошо бы выпустить новую марку цветных сигарет — однотонных или с рисунком fashion в стиле Burberrys. Меня вдруг тянет поплакать, хотя и причины вроде никакой нет. Но, как всегда, номер не проходит, потому что мои чертовы слезные каналы закупорены напрочь, только глаза больно щиплет и веки распухают. Бегу в туалет, достаю из сумочки искусственные слезки: кап-кап, кап-кап — по две капли в каждый глаз. Какая-то девица, выходя из кабинки, обалдело пялится на меня: я плачу оранжевыми слезами. Машинально гляжу на свои часики Gucci, по которым никак не научусь узнавать время. Возвращаюсь к Софи; она спрашивает, переспим ли мы сегодня вечером, я отвечаю, что в настоящий момент «контролирую» свои желания. Она усмехается:
— Контролируешь? Скажи лучше, просто не испытываешь.
Какая-то девица проходит мимо нашего столика, поглядывая на меня и напевая: «I'm a Barbie girl, in a Barbie wo-o-orld!» Это со мной уже второй раз за неделю.
Медленная прокрутка.
П. извещает меня по ICQ о демонстрации своей последней «короткометражки» у него дома, сегодня в 20.15.
>Не рассыпался бы начать и в девять!
>А 20.15 + три четверти часа на опоздание = чему, как ты думаешь?
Ага, вот и звон в ушах. Я скорей ложусь на пол, чтобы не стукнуться обо что-нибудь головой при падении. Вырубаюсь, прихожу в себя: пальцы, как всегда, скрючило намертво, и нужно как минимум пять минут, чтобы они начали нормально действовать. Итак, я выжидаю, слегка встряхивая руками (результат равен нулю!), и вот уже наконец могу потихоньку их разогнуть.
Медленная прокрутка.
Е., приглашенный вместе со мной на просмотр молодой актер, о котором взахлеб пишут женские глянцевые журналы (когда-то он устроил тарарам в моем бывшем лицее, пригрозив застрелить из духового ружья учителя, продавшего его сестрице пузырек попперса[4]), — в общем, этот самый Е. рассказывает перед демонстрацией видеозаписи, что закорешился с бандой мелких хулиганов и вместе с ними раздевает на улице прохожих, которые щеголяют в куртках Schott.
— Последний раз, — говорит он, — один тип спрятался от нас в телефонной будке, так мы знаешь что сделали? Разбили вдребезги стекла! Прямо ногами, представляешь, вот так, бац и готово! А он как заорет: «Эй, парни, да вы что! Это же не Schott, это STOCK!»
П. угощает нас крекером и морковным биосоком, мы рассаживаемся в гостиной перед жидкокристаллическим дисплеем. Начинается просмотр. П. говорит, что снимал в формате 16х9; на экране мелькает девица с ненормально расширенными зрачками и в общем довольно хорошенькая. Наконец она валится на софу, опрокинув попутно вазу с цветами, и голосит:
— Кончааай снимааать!
Встав с софы, она включает лампу (здесь небольшая передержка), подбирает с пола цветы и застывает.
— Эй, ты... Это... Ну обалдеееть! Я вижу, как цветок... как он зак... как он раскрывается и закрывается... Эй, смотри! — И она протягивает цветок к камере. — Ну ты... Давай, закрывайся! Уаааууу... Видал?.. Нет, ты видал, он закрылся?.. Ты видал? — Она внимательно изучает цветок, встряхивает его, дует на лепестки и откидывается назад. — Смотри... Цвет исчезает! Смотри же! — Она опять дует на цветок и разражается идиотским смехом. — Цвет... Он исчез! Он...
4