Смена кадра. П. объясняет, что ему пришлось снимать в режиме ночной съемки (в инфракрасном спектре, как в приборах ночного видения, когда все окрашено в зеленоватые тона), чтобы усилить световой эффект. На экране сам П. подходит к девице, которая лежит в полной прострации. На ней коротенький свитерок, из-под него выглядывает обнаженный живот. П. сует руку под свитер, сперва довольно несмело. Постепенно его ласки становятся все настойчивее, девица стонет и что-то бормочет, невнятно, как во сне. П. отстраняется, задирает ей юбку, под которой обнаруживаются трусики в стиле galaxie, усеянные разноцветными звездочками. П. оттягивает резинку трусов, колеблется, затем вдруг встает (вид у него слегка одурелый) и наводит объектив на лицо девчонки, точнее, на ее губы. Тут он объясняет нам свой замысел: чтобы затушевать пошлую сторону акта, он решил сконцентрировать внимание зрителей на той части лица своей партнерши, по которой можно прочесть мельчайшие нюансы всех ее ощущений. Мы видим, как губы девицы приоткрываются, шепча: «Чттто... ттты...», ее голова в кадре мерно качается в такт содроганиям тела (при этом слышны стоны самого П.). Дальше объектив съезжает куда-то вбок, показывает плечо и диванную подушку, за этим внезапно следует общий план: девица лежит, закатив глаза (я вздрагиваю от неожиданности), потом изображение пропадает. Мерцающий голубой экран. Конец.
П. разваливается на диване, закинув руки за голову.
— Вы даже не представляете, до чего ж это было странно — встретиться с ней на следующий день и чмокнуть в щечку как ни в чем не бывало. Судя по всему, она ни хрена не помнила!
Я спрашиваю у П., отчего он просто не сводил ее, куда она хотела. Ответ:
— А куда, в метро что ли? Ты прикинь: она обожает перуанцев, которые там бацают!
Я пытаюсь содрать зубами корочку на нижней губе, как вдруг — бли-и-ип! Это Жозеф, он говорит: тут у приятеля Амбры тусовка наметилась, давай подгребай, если хочешь. Ладно, говорю я. Пока Е. и П. обсуждают проблему «взаимодействия эстетики реального с эстетикой ирреального», я тихо сваливаю.
Когда я встречаюсь с Жозефом, время подходит к одиннадцати, и трое гостей в столовой уже балдеют вовсю. Я здороваюсь с Амброй, которая в этот момент ставит диск. Двое парней хором вопят: «Это еще что за вонь такая?» Амбра обиженно возражает:
— Ах вам не нравится? Это мой отец!
(Он у нее американский певец коммерческого пошиба.)
На улице пошел снег. Очередная машина с визгом буксует на крутом въезде в начале улицы Бюси; Амбра крепко сжимает зубы, и на ее щеках проявляются симпатичные ямочки. Мне вдруг на какой-то миг чудится, будто кончики моих пальцев стали совсем прозрачными, — наверное флэш-бэк. В горле набухает горячий шарик, жар заливает виски и лоб, приносит неожиданное умиротворение, которое почти сразу переходит в скрытую панику, я стараюсь дышать размеренно и начинаю обследовать квартиру в поисках Софи (у входа в дом я заметила полицейскую машину, отряженную для ее охраны: совсем недавно папаше Софи пригрозили замочить его семейство; сама она потешается над этим и говорит, что, когда приходит на занятия с опозданием и предъявляет объяснительную записку министерства внутренних дел, в которой значится, что «наблюдение за объектом не представлялось возможным до девяти часов утра сегодняшнего дня», это производит бешеный эффект). Софи сидит на кухне с какой-то девицей, та рассказывает, что в детстве сдирала фольгу с сигаретных пачек и наклеивала себе на зубы, чтобы быть похожей на злодеев в фильмах про Джеймса Бонда. Софи слушает ее, вертя в руке фарфоровое блюдечко и грызя яблоко, которое и протягивает мне — сегодня это у меня уже шестое. Говорят, много яблок есть вредно, они канцерогенны. Ну и хрен с ним, с тех пор как мой врач сказал, что солнце гораздо канцерогеннее табака и алкоголя, я перестала волноваться по поводу «фруктового» рака.
— Может, сходим куда-нибудь потусовать? — это я предлагаю.
— Я не против, — зевая, отвечает Софи, -только не туда, где парни так и норовят потереться об твою попку.
— Ишь ты! — хихикает ее собеседница. — А ты-то сама чем там занимаешься?
Останавливаем выбор на «Палп». Софи говорит, что полицейские, которые внизу, подбросят нас туда, и начинает в деталях обрисовывать ситуацию девчонке, которая таращится на нее с недоверчивой ухмылкой. Это жутко смешная история: когда Софи, ее родители и младший брат в панике сбежали из своей квартиры и министерская машина везла их в какое-то надежное убежище, за ними погнался неизвестный автомобиль, от которого им удалось оторваться после долгой гонки с преследованием, прямо как в крутом кино. Прибыв на место, они заметили, что таинственная машина уже поджидает их прямо напротив нового жилья; потом она исчезла, но вместо нее возникла другая, с мощной антенной на крыше. Полицейские заняли оборону у дверей, с оружием в руках. Мамаша Софи смотрела телек, держа в руке длинный зазубренный нож и приговаривая: «Все хорошо, не беспокойся!» В общем, сценка та еще, сдохнуть можно! И тут им позвонили из министерства внутренних дел и доложили примерно следующее: «Машина, которая ехала за вами, и та, что сейчас стоит у вашего дома, относятся к параллельной полицейской службе, им тоже поручили вас охранять. Извините, но и в нашей работе бывают накладки».
Возвращаемся все втроем в столовую. Жозеф беседует с одним молодым актером, ему всего двадцать лет, но он уже has-been[5] (never-been[6], как шутит его приятель, еще один любитель скрытых съемок, который недавно пригласил друзей якобы на тусовку, а сам снимал, как они беснуются перед запертой дверью. Он звонил им на мобильники, но отключался, как только они брали трубку, а под конец объявил собравшимся, что сейчас их выйдет встречать его сестра, хотя все знали, что она умерла от СПИДа пять лет назад, и все это для того, чтобы запечатлеть их лица, спрятавшись в уголке парка напротив дома). Но сейчас они вполне мирно обсуждают (насколько я могу понять) какой-то альбом Psychic TV, где на вкладыше к диску доказывается с помощью ужжасно веских аргументов, что лицевая эякуляция станет одним из последних табу, переживших неонеолиберализм. Причем оба невероятно серьезны.
— Однажды, — говорю я им, обводя пальцем узоры на софе, — сперма попала мне в нос, прямо не продохнуть, тогда я разинула рот, но — черта с два! — горло тоже забило напрочь, я уж думала, мне кранты! — Гляжу на них и разражаюсь хохотом. — Так что теперь это уж точно та... — ик! табу! Ну вот, теперь у меня ик... — Я массирую желудок. — ...ота! Ой, до чего ж гнусно!
Медленная прокрутка.
Звукоинженер, которого зовут Игорь Мгнмгнмгновски или что-то в этом роде, подзывает меня и делает вид, будто хочет загасить сигарету о свою руку. Потом говорит, что у него не хватает на это смелости: не буду ли я так любезна... По его словам, физическая боль способна заглушить «душевные страдания». Я киваю, но в последний миг от страха промахиваюсь, и сигарета заканчивает свой путь на циферблате его Swatch. Он морщится, скребет подплавившийся пластик и откидывается назад, точно мертвый. Но тут же оживает, стаскивает свой шейный платок и протягивает мне:
— Не выношу! Черного не выношу! Больше не выношу черного цвета! Я должен прикоснуться к белому. Это облегчит мои страдания. Где, где я могу прикоснуться к белому?
Я подсказываю: скорее всего в кухне.
Софи и вторая девица, которая теперь улыбается до ушей, уже надевают пальто. Я пользуюсь этим, чтобы мимоходом заглянуть в кухню. Звуковик лежит на плиточном полу, раскинув руки крестом, и самым естественным тоном (можно подумать, мы с ним долго обсуждали эту проблему или же это самый логичный вопрос в любом разговоре) осведомляется, как я воспринимаю Бога.
— Ну-у... как педофила что ли.
— Как кого??? — восклицает он, хлопая глазами с преувеличенным изумлением, будто речь не в силах выразить его чувства.