Париж, 1793 год
Пьер сидел, развалившись в кресле и вытянув под столом скрещенные ноги, и пускал солнечный зайчик по стене. Зайчик метался от пола к потолку и обратно, будто безумный. Зайчик был в панике. А Пьеру было скучно.
- ...никогда даже помыслить не мог, чтобы причинить вред Республике! Я всегда был её верным слугой! Пресвятой девой клянусь вам, господин комиссар, умоляю, спросите хотя бы у...
- Гражданин комиссар, - равнодушно поправил Пьер, всё так же разглядывая трясущегося от страха зайчика на стене. - Филипп, зафиксируйте в протоколе, что допрашиваемый симпатизирует папистам.
Секретарь послушно заскрипел пером. Допрашиваемый - Пантань, Фредерик де, дворянин, во времена абсолютизма - граф, сорок один год, подозревается в сочувствии контрреволюционной группе де Бавилля - онемел от ужаса. Поток слезливых оправданий, успевший Пьера порядком утомить, оборвался на полуслове. Пантань стоял посреди кабинета, переминаясь с одной затёкшей ноги на другую, постоянно оборачивался на молчаливых приставов, карауливших дверь, и отчаянно пытался спасти свою тощую аристократическую шейку. Пьер знал, что тщетно, но Пантань пока пребывал в счастливом неведении, и трясся, в точности как тот зайчик, которого пускал Пьер по стене за его спиной.
- Господин... гражданин комиссар! - пискнул Пантань, и Пьеру показалось, что он вот-вот упадёт на колени. - Помилуйте, оговорился! Какие паписты, что вы?! Я всегда, всегда был на стороне Республики! Более того, ведь это я, я сообщил госпо... гражданину Монуару время сбора проклятых бавиллистов! Вы спросите его, спросите!
- Довольно, - поморщился Пьер. - Увести.
- Гражданин комисса-а-ар!..
Пьер опустил зеркальце отблескивающей стороной вниз. Зайчик, задохнувшись, погиб. Приставы выволокли скулящего Пантаня за двери. Пьер брезгливо вздохнул и щелчком загнал зеркало под бумаги. Его выронила из барсетки какая-то из сегодняшних арестанток, и Пьер забавлялся с ним, когда скука предсказуемых рутинных допросов становилась совсем невыносимой.
- Дописали, Филипп?
- Да, гражданин комиссар.
- Давайте сюда.
Он поставил под протоколом допроса ленивый росчерк, тем самым подписав Пантаню смертный приговор. Трибуналу этого будет вполне довольно, чтобы послать бедолагу на гильотину, несмотря на его заслуги перед Республикой. Самое омерзительное, что Пантань говорил правду: без его помощи они действительно и в этот раз не взяли бы банду Бавилля. Они знали, что гнездо контры находится под прикрытием одного из публичных домов на бульваре Клиши, но не обладали сведениями ни о его точном расположении, ни о времени сходок. Потом Монуар как-то вышел на Пантаня; купить того за обещание помилования оказалось делом пяти минут. Но Монуар не любил стукачей, и Пьер их не любил, да и Конвент постановлял при первом удобном случае заносить их в подозрительные. Порой им, конечно, сохраняли жизнь, но лишь если они ещё могли оказаться полезны. Пантань был заурядной одноразовой шестёркой, только и всего.
Пьер потянулся, хрустнув суставами, бросил взгляд на часы. Начало седьмого. Он допрашивал арестованных бавиллистов с шести утра и устал, как лошадь.
- Много их там ещё? - вздохнул он.
- Последний.
- Ну, давайте.
Последний, слава богу роялистов... А потом домой, ванну, чашку горячего грога и спать...
- Введите! - повысив голос, приказал Пьер.
Пока приставы втаскивали в кабинет очередного допрашиваемого, Пьер, щурясь, смотрел в окно. Здесь, в старом городе, темнело совсем рано, к тому же окна его кабинета выходили на восток, и во второй половине дня, особенно в пасмурную погоду, в помещении становилось почти сумрачно. Пьер в который раз пожалел про себя беднягу Филиппа, который слепил тут себе глаза с утра до ночи. Не сегодня, правда - последние дни осени выдались ясными, и свет заходящего солнца скользил по стеклу.
- Имя, происхождение, возраст, место жительства, - монотонно проговорил секретарь.
- Ага, значит, теперь мы хватаем в борделях всех подряд, сами толком не зная, кого сцапали, так, что ли?
Пьер медленно повернул голову. У него был длинный день, и меньше всего на свете ему хотелось, чтобы последний на сегодня допрашиваемый оказался очередным сволочным выскочкой, из которого приходится выбивать каждое слово. В любом случае человек, действующий на нервы комиссару Ванелю в конце рабочего дня, был изначально обречён. "Никакого допроса, - спокойно подумал Пьер. - Подпишу протокол, не глядя, и чёрт с ним".
Думал он так ровно до того момента, когда встретился с арестантом глазами.
Проклятье, допрос всё-таки будет. И, возможно, затянется.
У Пьера была хорошая память на лица, но этого человека он никогда раньше не видел. Значит, не рецидивист, и вряд ли известный подпольщик, хотя обычно они выглядят именно так. Невысокий, изящный, холёный аристократишка с породистым, исключительно дворянским лицом: тонкий нос Бурбонов, высокие скулы, впалые щёки, покрытые лёгкой синевой двухдневной щетины, гладкий крутой лоб под слегка растрепавшимися светлыми волосами. Глаза - пронзительные, серо-голубые, исполненные именно той ледяной надменности, за которую подобные лощёные красавчики из высшего света и лишаются головы. Всё в нём говорило о безграничном презрении к окружающим - от безупречно прямой, несмотря на выкрученные руки, спины, до стиснутых в стальную полоску тонких губ.
Пьер не причислял себя к чрезмерно ретивым служителям республиканских идей. Он редко посещал казни и не находил удовольствия в осознании того, что посылает на гильотину в среднем от десяти до тридцати человек за день. Но иногда, совсем редко, ему в руки попадали типы, которых он отправлял в объятия доброй тётушки с нескрываемым наслаждением. И тогда он любил подзатянуть процесс, пусть даже это стоило бы ему лишних часов сна.
Чёрт с ней, с этой ванной, подумал Пьер. Вымоюсь утром.
- Будьте любезны отвечать на вопрос, гражданин, - очень вежливо сказал он, сцепляя пальцы в замок.
- Вот уж избавьте от удовольствия считаться гражданином этой сраной страны, - усмехнулся арестант.
Филипп тоскливо вздохнул. Он таких типчиков не любил, зная, как долго обычно тянутся подобные допросы. Ну ещё бы - ему и не поиграть с ними даже, знай конспектируй гадости, которые они болтают о Республике, да ещё и красней за них, негодяев. Филипп был очень исполнителен, но до крайности щепетилен. Впрочем, именно эти качества делали его хорошим секретарём.
- Хорошо, тогда, с вашего позволения, я сделаю это за вас, - всё так же любезно проговорил Пьер и потянул из стопки бумаг последнюю папку. Неторопливо раскрыл её, минуты две перебирал бумаги, следя, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул. Арестант молчал, хотя Пьер всё так же чувствовал на себе его насмешливый взгляд; Филипп пыхтел, под потолком громко жужжали мухи.
- Откройте окно, дышать нечем, - резко сказал Пьер.
Филипп вздрогнул, арестант не шелохнулся. Один из приставов выполнил приказ. В кабинет заполз тяжёлый воздух вечернего города.
- Лабрен, Анри де, дворянин, двадцать пять лет, подозревается в участии в контрреволюционной группе де Бавилля...
- На каком основании?
Пьер вперил в арестанта немигающий взгляд.
- Вы имеет право говорить, только когда к вам обращаюсь я, - медленно сказал он. - Советую запомнить это, гражданин Лабрен.
- Что бы я ни делал, мне не нужно соизволение плебея.
- В таком случае вам вставят кляп, и будут вынимать его лишь тогда, когда мне захочется услышать ваш голос.
- Как это на вас похоже, - ничуть не смущённый угрозой, протянул Лабрен. - Не слишком-то убедительны ваши убогие доктрины, если вы...
Пьер спокойно кивнул. Один из приставов шагнул вперёд и ловко вставил между зубов Лабрена деревянный брусок, быстро затянул тряпичные завязки у арестанта на затылке. Тот, разумеется, немедленно умолк, но вместо растерянности или возмущения, обычного в такой ситуации, на его лице проступило только нескрываемое отвращение.