Он не считал себя женоненавистником, впрочем, ведь почти все люди на самом деле бисексуальны. Просто Пьер был крайне разборчив в женщинах - гораздо больше, чем в мужчинах. Нечасто ему встречались женщины, один вид которых вызывал неудержимое желание задрать им юбку - но когда встречались, Пьер ценил подобные подарки судьбы. По-настоящему красивая и при этом не вульгарная женщина - столь же редкий дар природы, как обаятельный и изящный, но не женоподобный мужчина. В качестве примера последнего Пьер, разумеется, немедленно припомнил Анри. И неудивительно.
Они оба были редкими пташками, и что дивиться, что она оказалась его кузиной. А нет ли у вас ещё родственников, хотелось спросить Пьеру. Я бы не прочь с ними познакомиться.
Её звали Анн-Мари ля Вийон, и она пришла просить за Анри де Лабрена. Что вы, говорила она, какой Анри контрреволюционер?! Он бездельник и пьяница, он прогулял всё своё небольшое состояние ещё до того, как им могла заинтересоваться агентура комитета конфискации. И его никогда не волновала политика. Да, он сквернослов и покрывает бранью Республику - ну да ведь о роялистах он отзывается ничуть не лучше. Просто он разгильдяй, натура у него такая, но, поверьте, гражданин комиссар, он совершенно безопасен...
О да, подумал Пьер. В том, что он совершенно безопасен, я лично имел возможность убедиться.
- Вы бы получше следили за своим родственником, - холодно сказал он, прервав её торопливые объяснения. - Не мешало ему поменьше таскаться в дрянные бордели.
Хорошенькое маленькое личико Анн-Мари ля Вийон внезапно вытянулось, став почти некрасивым.
- Б...бордели?
- Бордели, - кивнул Пьер. - Их ещё называют домами терпимости. Там господа аристократы, подобные вам, имеют обыкновение удовлетворять свою похоть. Доводилось слышать о таких местах?
- Анри... арестовали... в...
- В борделе, - раздельно повторил Пьер. - Буквально выволокли из-под сифилитичной шлюхи, если вы знаете такие слова.
Филипп в своём углу что-то проворчал, недовольный таким обращением с юной мадмуазель. Пьер же не собирался с ней церемониться. Дамочка была неплохо одета, хватило даже на шляпку с вуалью, не скрывавшую, надо сказать, её громадные глаза цвета спелых оливок - видать, не бедствует. Наверняка это на её деньги Лабрен пьянствовал в публичных домах. И из-за этого, пусть и косвенно, попал сюда... и теперь подставлял под нож не только свою шею, но и шею Пьера. Если начистоту, девочка ни в чём не виновата, но Пьеру нужно было на ком-то сорвать злость.
Это ему вполне удалось. Анн-Мари ткнулась курносым носиком в затянутые кружевными перчатками ладошки и разрыдалась - громко и безутешно. Пьер на миг почувствовал себя неловко. А я ведь ещё не сказал ей, что не могу его отпустить, подумал он. Что тогда-то начнётся...
- Филипп, дайте мадмуазель платок.
Следующие десять минут Анн-Мари сморкалась и всхлипывала. Она не пользовалась косметикой, поэтому её слёзы, заливавшие тонкое личико, были прозрачны и чисты, как ключевая вода.
- Успокойтесь, гражданка, - дождавшись, пока всхлипы станут пореже и потише, сказал Пьер. - Я понимаю, это неприятно, негигиенично и вообще непристойно, но...
- Это я виновата, - сдавленно проговорила Анн-Мари, отнимая платок от лица. - Я виновата, что вы арестовали Анри. Этот... бордель... я не знала, что он ходит в бордели! Я правда... подумать не могла, что дойдёт до этого! Боялась, но... не верила... Но я не могу так, господин комиссар, я сказала ему, что не могу до свадьбы, и он обещал, что подождёт!
В её голосе было столько горечи, что Пьер пропустил мимо ушей её старосветское обращение. Свадьбы? Она сказала - свадьбы?..
- Вы...
- Мы помолвлены, - вздохнула она. - Были... помолвлены... Теперь... я не знаю... Я могу увидеть его?
Чёрт, подумал Пьер, до чего же это неприятно, как всё это глупо и... и чертовски неприятно.
Она приняла его молчание за колебания и подалась вперёд, сверкая влажными от слёз глазами.
- Я очень прошу вас, гражданин комиссар! Всего одно свидание! Я очень быстро, честное слово, только посмотрю, в порядке ли он... и... - она запнулась, и Пьер не попросил её продолжать.
Он сидел неподвижно ещё несколько секунд, потом встал.
- Филипп, разберите бумаги, - сказал он. - Подготовьте бланки рапортов. Если кто придёт, скажите, чтоб подождали. Я скоро буду.
Как глупо, как глупо и неприятно, думал он, ведя маленькую кузину Лабрена по тёмным переходам в тюремное отделение комиссариата. Как неприятно. Так мы, значит, собрались под венец? Как... мило. Что, впрочем, совсем не помешало нам трахаться со шлюхами в паршивом борделе... и с гражданином комиссаром на жёсткой тюремной койке. Что это, ревность, Ванель? Или ты просто не понимаешь, как можно обходиться так по-скотски с этим ангельским созданием, шмыгающим носом у тебя за спиной? Все мы бисексуальны, это верно... но не все же такие законченные сволочи.
Пристав - уже другой - вскочил при их виде. Пока он отпирал дверь камеры, Пьер сурово сказал:
- Пять минут.
Анн-Мари судорожно кивнула. Она уже успокоилась, хотя по-прежнему теребила в руках мокрый насквозь платок Филиппа. Пьер смотрел, как за ней закрывается дверь. Интересно, о чём они будут говорить... Он хотел бы это знать. А может, и нет. Нет, всё-таки нет. Наверняка нет. Какая удача всё-таки, что здесь хорошая звукоизоляция. Он и предположить не мог, какой была бы его реакция, если бы он услышал их воркование... потом звук пощёчины, рыдания Анн-Мари, и снова воркование... потом звуки поцелуев и напряжённую гулкую тишину, говорящую больше любых звуков...
Как неприятно, снова подумал Пьер. Как дьявольски неприятно.
Ему показалось, что прошло гораздо больше, чем пять минут, но пристав не подавал признаков беспокойства, и Пьер доверился его внутренним часам. Когда наконец Анн-Мари вышла из камеры, Пьер её не узнал. Её спина была прямой, как мушкетное дуло, слёзы окончательно высохли, а в линии крепко сжатых губ Пьеру вдруг почудилась та же надменность, которая так раздражала его в Анри. Отчего-то он сразу понял, что разговор с женихом не доставил ей удовольствия, и вдруг почувствовал вину. И одновременно - это удивило его больше - волну дикого, восторженного ликования.
Поднимаясь наверх, они не перемолвились ни словом. Пьер слышал поступь Анн-Мари - твёрдую и гулкую, будто маршевый шаг, так отличавшийся от её недавней торопливой, шаркающей походки. Он провёл её до коридора, выводившего к парадному входу комиссариата, и только там посмотрел ей в лицо. Пока она была в камере Лабрена, он думал, что на прощание как-то успокоит её, не слишком, впрочем, обнадёживая - скажет, что дело движется неплохо и имеются кое-какие положительные сведения, что есть шанс...
Но сейчас он посмотрел ей в лицо и увидел в нём всю безграничность презрения, которое питало её сословие к его сословию, пусть даже такие, как он, за одни только эти взгляды бросали в тюрьмы и казнили таких, как она.
Поэтому он сказал только:
- Не приходите сюда больше, мадмуазель.
Хотя это было излишне - он знал, что она не придёт.
Пьер проводил её взглядом, пока она не скрылась за поворотом, и вздрогнул, услышав окрик с другого конца коридора:
- Ванель!
Монуар выглядывал из своего кабинета и смотрел на него с плохо скрываемым нетерпением. Его рыжие усы растрепались и топорщились в стороны, делая комиссара похожим на взъерошенного дворника.
- Что вы там возитесь? Кто эта женщина? Показания по Лабрену вы принесли? Шантильинское дело просмотрели?
Пьер счёл последний вопрос самым безопасным.
- Я ознакамливаюсь с материалами, после обеда приступлю к набору опергруппы.
- Пошевеливайтесь же, Ванель!
Он поспешил выполнить приказание.
Тем более что у него действительно было много работы.
* * *
- Филипп, - сказал Пьер, не отрывая головы от бумаг, когда часы пробили восемь вечера, - вы можете организовать мне "ужин Мариньяка"?