Я ослабил хватку и священник просипел:
— Сюрюг, Сюрюг, мосье Адриан Сюрюг… Больше никого…
— Что за Сюрюг? Кто он такой?
— Настоятель храма Святого Людовика, — пояснил папист.
— Все?! — прошипел я с угрозой в голосе и на мгновение усилил хватку.
— Никому больше в Москву мы не пишем, — прошелестел секретарь. — А что происходит? Кто вы?
— Ладно, живой труп[16], никто не должен знать о нашем разговоре. Тебя немного помучает мигрень. Как напоминание о тайне исповеди.
Я заставил его наклониться и ударил по голове так, чтобы он на несколько минут лишился чувств. Он обмяк, я подхватил его под мышки, опустил на скамейку, а сам выскользнул наружу и поплотнее задернул штору.
Подняв голову, я встретился взглядом с мраморным ангелом. Он сидел на полукруглом выступе, свесив вниз изящную ножку, и левой рукой указывал на конфессионал, а правой куда-то в небо, отчего казалось, что он как бы разводит руками в недоумении.
— Исповедоваться нужно перед аналоем, а не шушукаться по закуткам, — буркнул я и скомандовал мальчишке: — Идем отсюда!
На улице я выдал отроку целковый.
— Ступай себе, — сказал я. — Никому ни слова! Иначе и вправду окажешься на дыбе, глазом моргнуть не успеешь.
Мальчишка зажал в кулаке монету и пустился наутек. Я приказал французишке возвращаться, а дома я отвесил ему подзатыльник.
— Сударь! Что же это вы делаете-с?! — вскрикнул он.
— Полно тебе, Жан. Это сдача тебе. Из гостиницы передали. Уж больно ты чаевые щедрые оставил! Так что в двойном размере! — И еще раз треснул его по затылку.
Он состроил жалостливую физиономию, но я показал ему кулак:
— Молчи, а то еще получишь! Неси письменный прибор. Я должен срочное письмо отправить Ростопчину.
Мосье Каню шмыгнул носом и отправился за бумагой, пером и чернилами.
— И собирайся! — приказал я. — Отправишься в Москву немедленно. Вещи, что мы из Лондона везем для Жаклин и детишек, с собою возьмешь.
Я написал письмо московскому генерал-губернатору графу Федору Васильевичу Ростопчину. В письме указал, что, по моим сведениям, в Первопрестольной некто аббат Сюрюг занимается шпионской деятельностью и является крайне важным для Наполеона агентом. Я запечатал послание и вручил Жану.
— Передашь лично в руки фельдмаршалу Федору Васильевичу Ростопчину, — наказал я.
— Кто же меня пустит-с к нему, сударь? — усомнился мосье Каню.
— Попросишь доложить, что прибыл по моему поручению, и граф Ростопчин непременно примет тебя. Не забывай, когда-то он возглавлял Коллегию иностранных дел, и я служил под его началом.
— Барин, а до утра-с нельзя ли обождать? — заскулил французишка.
— Можно, — ухмыльнулся я. — Как раз квартальный и явится за тобой.
— Вы думаете-с…
— Хочешь проверить? — перебил я. — Давай, Жан, не глупи. Отправляйся немедленно. Жаклин и дети обрадуются тебе. Поклон им передашь. И я со дня на день приеду.
* * *Он уехал, и я пожалел, что не попросил перед отъездом сварить мне кофия. У самого у меня получился безобразный напиток. Каким бы мосье Каню ни был канальей, а ради кофия приходилось и такого терпеть. Эх, Жан, what a dog![17]
Я выплеснул мутное пойло в поганое ведро и отправился в кофейню. На улице встретил дворника и попросил, чтобы он послал ко мне свою жену — прибрать в квартире, раз уж я остался без камердинера.
Когда я вернулся домой, мне открыла дворничиха. Стены квартиры содрогались от богатырского храпа, на полках звенела посуда. Баба выпучила глаза, как бы извиняясь за причиненные неудобства.
— Что за новости?! Кто это? — возмутился я. — Еще один посланник генерала Вилсона? И явно живее двух предыдущих!
Я принял подсвечник с двумя рожками из рук дворничихи и прошел в гостиную. Храп разносился из кресла, стоявшего у окна. Дородный господин лет пятидесяти спал, запрокинув голову на спинку. Пышные усы трепетали при каждом выдохе из открытого рта. Когда свет упал на его физиономию, он перестал храпеть, пошлепал губами, веки его дрогнули, глаза приоткрылись — сперва щелочками, затем шире, и гость разразился криком:
— А-а! Что-о?! Что за напасть?!
Он попытался вскочить, но, только забавно подпрыгнув, вновь плюхнулся в кресло и перекрестился.
— Простите, сударь, с кем имею честь? — спросил я.
— Полковник Парасейчук, — представился он. — А вы верно действительный статский советник граф Воленский?
— Честь имею. — Я кивнул.
— Что же вы, ваше сиятельство, так в темноте-те меня напугали? — промолвил он.
Я отступил в сторону, и Парасейчук поднялся из кресла. В окне я заметил отражение своего лица между двумя свечами — испуг полковника был вполне простителен.