Но в этот самый день, 14 февраля, союзники узнали о поражении при Вошане. Новый удар вынудил царя согласиться на возобновление переговоров в Шатильоне, а также на предложение, сформулированное Каслри и согласованное с представителями Пруссии и Австрии: если Наполеон согласится на возвращение к границам 1792 года и в знак доброй воли оставит захваченные им крепости, мир можно будет заключить. Именно на этой основе был составлен новый проект мирного договора, предложенный союзниками Коленкуру три дня спустя.
По вопросу о политическом режиме, который будет установлен во Франции, Александр I тоже был вынужден пойти на уступки. Хотя он не окончательно отказался от надежды увидеть французскую ассамблею, решающую судьбы Франции, он был вынужден присоединиться к Каслри: конечно, союзники не будут настаивать на реставрации Бурбонов, чтобы не вызвать гражданской войны, но если Реставрация монархии состоится, то единственный возможный кандидат — граф Прованский, наследник старшей ветви Бурбонов.
Александру было нелегко дать на это согласие, поскольку он не любил Бурбонов, считая их высокомерными, посредственными и скудоумными. В конце 1812 года он решил, что трон Франции нужно предложить Бернадоту, которого он считал более способным и более доблестным; поэтому в начале 1813 года, когда граф Прованский написал ему, чтобы заявить свои права на престол{208}, царь остался глух к этому призыву Чтобы попытаться улучшить натянутые отношения с Александром I, наследник французской короны решил в феврале 1813 года отправить к царю посланника, графа де ла Ферронейса. Посланник вез письмо от 14 февраля 1813 года, в котором претендент поздравлял Александра I с его победой над Наполеоном и предлагал ему издать прокламацию к французской нации, признав за графом Прованским титул «легитимного суверена Франции». Письмо осталось без ответа. 7 апреля 1813 года он повторил свою попытку, отправив еще одно письмо, но ответа на него снова не было{209}. Пришлось дождаться 24 апреля 1813 года, чтобы Александр, прибывший в Дрезден, решился написать наследнику Бурбонов. Но если граф Прованский обращался к царю «господин мой брат и кузен», царь в ответ величал его «господином графом» и подписывал свои письма банальной и прохладной фразой: «Примите, господин граф, уверения во всех моих чувствах». Как можно убедиться, отношения между Александром и Людовиком отнюдь не были сердечными. И положение отнюдь не улучшалось. В середине ноября наследник Бурбонов вновь взял в руки перо, чтобы подчеркнуть, что пришел момент провозгласить его королем французов, а также сообщить, что «единственный способ лишить [Наполеона] этой последней силы [страха французов перед планами союзников] заключается в том, чтобы восстановлением отеческой и законной власти показать Франции верного защитника ее независимости и благоденствия»{210}. Но этот призыв к восстановлению отеческой власти, противоречивший либеральным идеям царя, еще больше рассердил Александра I! Его сильнейшее недоверие к Бурбонам объясняет, почему в начале февраля 1814 года в разговоре с Каслри он все еще упоминал о возможности, если уж необходимо возвращаться к монархии, выбрать Бернадота или кого-нибудь из младшей, Орлеанской ветви Бурбонов… Таким образом, когда 14 февраля 1814 года в Труа царь нехотя согласился вернуть Бурбонов на трон Франции, это было нежелательным решением, принятым в силу обстоятельств.
Вынужденный пойти на уступки ради сохранения целостности коалиции, Александр I продолжал в глубине души надеяться, что Наполеон останется глух к призывам начать переговоры. И действительно, к большой печали Коленкура, который хотел верить в возобловление мирного процесса, к императору французов, опьяненному своими февральскими успехами, вернулся воинственный настрой. 5 февраля Наполеон написал злосчастному дипломату двусмысленлое письмо, которое совершенно сбило того с толку: «Вы должны принять основные условия, если они приемлемы, поскольку в противном случае мы рискуем дать еще битву и даже потерять Париж, со всем, что за этим последует»{211}. Спустя несколько дней Наполеон лишил своего посла каких-либо полномочий на переговоры; 18 февраля, спустя несколько часов после победы над Шварценбергом при Монтеро, он направил Коленкуру экзальтированное письмо: