14 мая 1814 года Александр был приглашен на завтрак в Сен-Ле. Он приехал туда без церемоний, в маленькой коляске, как всегда в сопровождении Чернышева. Жена маршала Нея, герцог Виченцский, Евгений и Жозефина в сопровождении своей камеристки мадемуазель д’Аврильон тоже были в числе приглашенных. Это посещение вызвало сильное раздражение у Бурбонов, поскольку Александр I отправился к Гортензии в тот самый день, когда другие монархи вместе с королем Франции присутствовали на религиозной службе в память Людовика XVI. Нетрудно оценить, насколько провокационно выглядело это предпочтение, оказанное обществу Гортензии. Во время завтрака царь признался ей:
«Вы не знаете, но сегодня в Париже торжественная служба в честь короля Людовика XVI и королевы Марии-Антуанетты. Все иностранные монархи должны присутствовать на ней, и я, когда ехал сюда, делился с Чернышевым уникальностью моего положения. Я пришел в Париж полон враждебных чувств к вашей семье, но только в вашем окружении нахожу сладость. Я делаю вам зло, а всем остальным — добро, но только среди вас я нахожу настоящую привязанность. В общем сегодня я должен был бы находиться в Париже с другими монархами, а я в Сен-Ле»{433}.
Однако этот сладостный день, проведенный в Сен-Ле, закончился трагически: Жозефина, долго ездившая в шарабане по лесу Монморанси в окружении своего небольшого круга друзей, и слишком легко одетая, простудилась. Ее состояние заметно ухудшилось в последующие дни. Узнав об этом от Гортензии, Александр отправил к бывшей императрице своего личного врача, а 28 мая нанес ей визит. Но Жозефина находилась в постели и не могла его принять. Царь отобедал Мальмезоне с Гортензией и Евгением, приехавшими ухаживать за матерью. На следующий день, 29 мая, Жозефина скончалась в возрасте 51 года.
Сильно опечаленный этой смертью, Александр I, тем не менее, не присутствовал на похоронах, состоявшихся в церкви города Рюэй. Сначала он собирался туда, но узнав, что Гортензия, тяжело потрясенная смертью матери, на похороны не пойдет, отправил вместо себя губернатора Сакена и Нессельроде, а также приказал, чтобы гвардейский казачий эскадрон в парадных мундирах сопровождал гроб Жозефины «от замка до церкви, оказав ей такие почести, каких она бы в прежние годы удостоилась от французской императорской гвардии»{434}.
Двумя годами позже, в 1816 году, тридцать восемь картин, а также скульптуры, четыре из которых принадлежали резцу Канова, покинули Мальмезон, направившись в Петербург. Александр I оценил их красоту, любуясь ими в обществе Жозефины, и знал им истинную цену, но заплатил за них очень щедро, в очередной раз деликатно оказав помощь их владельцам, Гортензии и Евгению в их финансовых неурядицах…
В 9 часов утра 2 июня Александр в последний раз провел смотр своих войск во французской столице и отправился в Лондон. Он был первым из союзных монархов, покинувшим Париж. На следующий день должно было состояться первое заседание Палаты депутатов, и царь не хотел смущать Людовика XVIII, создавая впечатление, что он продолжает вмешиваться в политическую жизнь Франции. На пути в Кале он в последний раз остановился в Сен-Ле, чтобы попрощаться с Гортензией и ее братом:
«Он попросил меня приготовить ему комнату без каких-либо церемоний и приехал ночью. Наутро в десять часов мой брат привел его ко мне в комнату. Мне было так плохо, что я не могла встать. Они оба позавтракали у моей постели. (…) Наш разговор был грустным.
В течение дня император Александр получил множество писем, работал, гулял с моим братом. Я поднялась, и мы втроем пообедали в моем маленьком салоне.
Император провел еще одну ночь в Сен-Ле и рано утром отбыл в Англию»{435}.
Через два дня после прибытия во французскую столицу русский государь покидал Париж со смешанными чувствами. Конечно, он в Полной мере преуспел в своем желании очаровать элиты и общественное мнение, навязал Бурбонам Конституционную хартию и смягчил Условия мира, которых союзники требовали для побежденной Франции. Но это не уменьшало той горечи, которую он чувствовал перед лицом несправедливости правящей династии, и хотя его и успокоила Сент-Уанская декларация, он признавался Гортензии в апреле, что его тревожит возможность постепенной эволюции режима в сторону консерватизма.