Стояли безоблачные теплые дни, оседал и быстро таял набрякший водою снег, с шумом сползала с крыш наледь, с крутояров в Биазинку и Тару бежали мутные ручьи, коричневатой дымкой затянулись березняки, почернели источенные солнцем сугробы. Пахло весной, курились первые проталины, ложок за нашими огородами превратился в глубокий и бурный ручей. Но звездными ночами ещё брался мороз. Нередко в сумерках к нашим домам приходили изголодавшиеся лоси в поисках поживы. Сибирская весна стремительная, бурная и шумная. Борозды превращаются в ручьи и речки, низины в озера, украшенными по берегам подснежниками и медунками. В такую пору ни выехать из села, ни въехать в него, даже Пушиков нас не дёргает. И начинаешь забывать о своем «наморднике», отправляешься в соседнюю деревню Кордон к землякам-белорусам, которые приехали сюда в начале века с песков, болот, и подзолов на жирные сибирские чернозёмы. Обжились на таёжных вырубках, выросло уже четвёртое поколение, а живут обособленно, сберегая прадедовские обычаи, говор, песни, быт. Печи, постилки, зыбки и кровати, еда и рушники узнаешь сразу – всё белорусское. Я ходил к ним отвести душу, и они были рады человеку «са сваёй стараны». Молодые знали о родине предков понаслышке, и я рассказывал им о городах, местечках и вёсках Белоруссии и сам оживал.
После отхода в лучший мир вождя и отца народов ничто, однако, не рухнуло, не развалилось. Наоборот, в магазине начали давать хлеба сколько ни попросишь, привезли несколько бочек солёной кеты и даже диковинных китайских мандаринов в ящиках.
Мы усердствовали в школе и на своем огороде, мечтали, чтоб только дали спокойно дожить свой век.
Знойным июльским полднем я копался на грядках, когда увидел на улице торопливо идущую соседку Руденчиху. Она остановилась и позвала меня. «Чы чулы вы, шчо посадылы цього скажэнного Бэрыю?» Я замахал руками, чтоб смолкла, опасливо огляделся. «Та вы нэ лякайтэся. Вси чулы в дитдоми па радзиву. Щпиён вин и вбивца». Я стоял как оглушенный. Потом побежал в хату, включил чёрный репродуктор. Играли марши, рассказывали, как идёт косовица на Украине и жатва в Молдавии. И только под вечер услышал: «Нерушимое единство партии, правительства и советского народа — залог нашего могущества в эти сложные дни… Только что разоблаченный враг народа Берия различными карьеристскими махинациями втерся в доверие и пробрался в руководство. Его ждут суд и заслуженная кара».
Я подхватил Алю на руки и начал кружиться по хате: «Кончились наши муки! Увидишь, наша жизнь изменится!»
Вскоре ссыльных начали вызывать в райотдел НКВД, заполнять анкеты и без особой радости намекать, что вот-вот поедем домой. В доме Лидии Евсеевны царило праздничное оживление, говорили, кто куда поедет, рассказывали, что люди уже возвращаются в Москву из уральской ссылки. Сын Виктории Сергеевны написал, что приехала её подруга по камере — жена Молотова Полина Жемчужина — и справлялась о её судьбе. Иван Андрианович собирался в свою Успенку, где двадцать пять лет учил детей, заслужил орден «Знак Почета» и откуда загремел в лагерь и в ссылку, не осудив как следует вражескую сущность Хвылевого и Василя Блакитного.
19 августа меня оповестили, что я освобожден из ссылки без снятия судимости. И так — каждого. Кому-то очень нужно было оставить на тебе грязное пятно. О, эта роковая цифра 19! В 1936 году 19 октября меня арестовали, через десять лет 19 октября выпустили из лагеря, 19 июля 1947 года сняли судимость, 19 мая 1949 года арестовали вновь, 19 сентября постановили сослать на поселение, и вот 19 августа отпускают на более длинный поводок: человек с судимостью не имел права жить в столицах республик, в крупных городах, его паспорт был определенной серии, с которой не очень-то прописывали и принимали на работу. Забегу немного вперед: постановление о моей реабилитации будет принято 19 октября 1955 года, ровно через 19 мученических лет. Ну как тут не быть фаталистом?
Освобожденным без снятия судимости выдавали «временный паспорт» на один год — сложенную пополам голубую бумажку. Кому покажешь ее? Чего добьешься? Тогда я достал из своего тайника постановление о снятии с меня судимости Президиумом Верховного Совета БССР, показал начальнику. Тот удивился, развёл руками: «Ничего не знаю. Я точно выполняю указания». Пришлось взять «паспорт», в котором было множество географических минусов и который по размерам был чуть больше «волчьего».