Савинков закуривает и опирается на подоконник.
– Мальчик из хорошей семьи. Он давал нам деньги на революцию.
Муравьев усмехается.
– Зря смеешься. Ему нравился сам процесс. Знаешь, когда заговор важнее результата. Все эти тайные общества, масонские штучки, плащи и кинжалы… Игрушки для взрослых…
– Я ж говорю – павлин.
– Что мы с тобой умеем, Миша? – спрашивает Савинков серьезно. – Взрывать и убивать? А как управляться с финансами, знаешь? Как получить заем? Как организовать банковскую систему? Кто за нами будет мусор подбирать? Ну, наваляем мы с тобой кучу обломков на месте мира старого, а кто будет строить новый? Пушкин? Терещенко – человек революции чужой, но нам нужны такие Терещенки! И Некрасовы нужны! И Керенские, чтобы красиво объясняли народу наши идеи! И Кишкины нужны с Переверзевыми! Я умею революции делать, ты умеешь их защищать, но патронами людей не накормишь, штыками не обогреешь. Поэтому, Михаил Артемьевич – Терещенко не павлин, а товарищ министр Терещенко, полезный нам и революции человек…
Февраль 1956 года. Архив КГБ СССР.
Комната для чтения документов
И Никифоров, и капитан выглядят усталыми и ведут себя почти по-домашнему. Сергей Александрович снял пиджак, расслабил узел галстука. Владимир расстегнул два верхних крючка на воротнике.
Теперь большая часть папок лежит на стоящем слева столе – это отработанный материал.
– Вот мне интересно, – говорит Никифоров, – неужели было непонятно, что ситуацию они уже упустили из-под контроля? Фактически, разгром июльского восстания и разгромом можно было назвать только фигурально. Ленин, Зиновьев, Луначарский, – все остаются на свободе. Потом наши министры-капиталисты умудряются арестовать и судить…
Никифоров улыбается.
– …Троцкого, и Лев Давидович со свойственным ему изяществом доказывает свою полную невиновность…
Сергей Александрович берет со стола бумагу и читает, чуть приподняв бровь, что должно означать иронию.
– «Отпущен под залог в 3000 рублей». Забавно, правда? Человек, который арестован по обвинению в подготовке государственного переворота, отпускается под залог. Ведь бардак, Володя, у них получается… Натуральный бардак!
– Доказательств вины Троцкого у Следственной комиссии действительно не было. Прямых, во всяком случае… – возражает капитан. – Да и сам Троцкий на тот момент казался меньшим из зол… Все усилия Комиссия бросила на то, чтобы доказать связь между немецким Генштабом, Парвусом, Ганецким и Суменсон с одной стороны и большевиками с другой. И не доказала…
Никифоров качает головой, словно не может поверить в услышанное.
– Как приятно иметь своими врагами интеллигентных людей… Итак, как я понимаю, документы Терещенко без документов Ганецкого никакой опасности не представляли?
– Это так, – соглашается капитан. – Без Ленина и Зиновьева – двух основных фигурантов по делу – все расследование можно было и не проводить.
– Много еще, Володя? – спрашивает Никифоров и трет виски. – Башка гудит невозможно. Накурили мы с тобой. Можно проветрить?
Капитан качает головой.
– Не предусмотрено. Вытяжку могу включить на всю мощность.
– Давай. А мы с тобой пока сходим поужинаем. Ты как?
– Я – за. Но комнату надо опечатать и сдать под охрану.
– Ну так давай опечатывай и сдавай. Есть хочется, сил нет. Видать, потому голова и трещит!
Никифоров смотрит на часы.
– Ох, мать моя… Столовая еще работает?
Капитан улыбается.
– Она у нас всю ночь работает… По старой памяти.
Никифоров и капитан идут по коридору Лубянки.
Двери, аккуратная ковровая дорожка, дежурное освещение.
В столовой, несмотря на позднее время, есть посетители, но очереди у раздачи нет.
Сергей и Володя садятся за столик у окна и начинают ужинать.
За стеклами падает хлопьями мокрый снег. Горят фонари. Внизу у подъездов дымят выхлопом несколько дежурных машин.
– Знаешь, капитан, – говорит Никифоров. – Я только сейчас понимаю, что мы просто не могли проиграть. Что бы большевики не делали, какие бы ошибки не допускали – они всегда оказывались в выигрыше. Фраза Ильича: «Власть валялась под ногами, и мы ее просто подобрали» – это не преувеличение, это чистой воды правда.
– А ведь могло обернуться и по-другому, – Владимир мажет масло на кусок черного хлеба.
– Ты о чем?
– О Корнилове. В августе он и Савинков могли все изменить.
– Но не изменили… Я же говорю, мы просто не могли проиграть…
– Тогда благодарите за это Керенского, – ухмыляется капитан.
28 июля 1917 года. Зимний дворец. День
Терещенко в своем кабинете. Кабинет значительно больше того, что был у него в Мариинском.