– Понимаю. Не понимаю только, зачем нам с тобой эта многолетняя битва за чужие идеалы? В моей стране революция всегда поднимала наверх дерьмо!
Она так и говорит – дерьмо, – и это слово вовсе не выглядит грубым в ее устах. – Нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц, но тебя же это не устраивает? Ты не жесток, ты не любишь насилие, все еще богат и известен в Европе…. Что тебе делать здесь, Мишель? Тебе льстит значимость? Положение в обществе? Но, когда здесь начнут убивать, положение не будет значить ничего. У тебя есть мы. Есть мать. Есть сестры и брат, которых ты любишь. Забери нас всех отсюда и увези…
– В Париж? – усмехается Михаил невесело. – Или в Ниццу? Или в Монако? Где ты спрячешь меня от меня? Я не умею предавать, Марг, я еще не успел этому научиться. Прости меня. Я – остаюсь.
– В любом случае? Даже если надо будет спасать мою и свою жизнь? Жизнь Мими?
– Я должен остаться, Марг. А ты должна уехать.
– А если придется спасать еще и жизнь сына?
– У нас нет сына, Марго…
– Возможно, что тебе будет интересно узнать, Мишель… Я снова беременна.
Терещенко поднимает глаза на жену. Лицо его меняется, улыбка из кривой становится радостной.
– Марг… Милая… И давно? Давно ты об этом…
– Два месяца, – перебивает она. – Я знаю, когда это произошло.
– Ты…
– Да, я уверена. И поэтому прошу тебя – подумай.
Терещенко встает. Он растерян, делает несколько шагов к жене, чтобы обнять ее, но та предупреждающе поднимает ладонь.
– Это не жизнь, – продолжает Маргарет.
Она говорит спокойно, но голос у нее чуть дрожит, выдавая напряжение.
– Так жить нельзя. Я не хочу слышать каждую ночь, как где-то стреляют. Я не хочу слышать крики раненых, как вчера ночью. Я не хочу, чтобы у нас под окнами пьяные матросы били прикладами прохожих. Не хо-чу. Этот город пахнет гарью, Мишель, он пахнет смертью. Если так воняет твое светлое будущее, то я его не хочу.
По лицу Маргарит начинают течь слезы.
– Увези меня отсюда, – просит она.
Терещенко обнимает жену, прижимает ее голову к свое груди.
– Уезжай. Уезжай сама.
– Я не поеду без тебя.
– Если с тобой что-то случится, я себе не прощу.
Он молчит, глядя в темноту за окнами. Молчит долго. Потом целует жену в макушку и шепчет:
– Я поставил на кон все, Марг – деньги, репутацию, семейное дело. Я не могу просто встать и уйти. Я не имею права проигрывать.
– Деньги можно заработать… – отвечает она шепотом. – На репутацию наплевать. А жизнь – одна, Мишель.
31 марта 1956 года. Монако. Променад
Терещенко и Никифоров идут рядом по набережной: на первый взгляд так просто любящие отец и сын на прогулке.
– Но вы ее не послушали… – констатирует Никифоров.
– Не послушал…
– Жалеете?
– Молодой человек, – говорит Терещенко с поучительными интонациями. – Жалеть о том, что когда-то не сделал – самая большая глупость из всех возможных. Как только человек оборачивается назад – он пропал. Он уже не сделает ничего нового. Надо помнить – совершенного не изменишь. Ничего не вернешь. Сделанная подлость навсегда останется подлостью, и ей нет оправдания. Сделанное добро навсегда останется добром. Надо научиться с этим жить. Или научиться забывать…
– Второе – проще, – замечает Сергей Александрович.
– Особенно в моем возрасте, – невесело шутит Терещенко. – Иногда женщин все же стоит слушать. У них удивительно развито чувство интуиции.
– Мне кажется, – замечает Никифоров, закуривая, – что в этом случае женская интуиция была излишня. Никогда не поверю, что такой умный, опытный и предусмотрительный человек, как вы, не чувствовал близости катастрофы!
– Ошибаетесь. В тот момент позиции наши были относительно прочны, большевики деморализованы, Ленин – в бегах… Не только я – все были уверены, что мы переломили ситуацию! Мы наладили финансирование фронта, снабжение крупных городов было вполне пристойным… Не скажу, что всю страну, но самую стратегически важную ее часть мы взяли под контроль. О какой катастрофе можно было говорить? Можно было только спорить – победили мы в войне или в отдельном сражении.