Братья обнимаются. Видно, что они искренне рады друг другу.
Столовая.
На столе остатки ужина. Ночь. Некому убирать посуду.
В пепельнице полно окурков. В воздухе пласты табачного дыма.
– И что твои мастерские? – спрашивает Терещенко.
– Я свернул производство. Последнюю мою машину на фронте сбили в июле. Денег я не получил за последние пять. Строить самолеты без денег и покупателя – дурное и дорогостоящее дело. Так что… У меня больше нет мастерских, братец. Мечта умерла. Все плохо, Мишель…
– Поэтому уезжаешь?
– О, нет! – говорит Дорик. – Вовсе не потому… Уезжаю я, Мишель, от дурного сна…
– Ты веришь в сны?
– А как же в них не верить? Вот – дурной сон. За окном…
– Погоди, погоди…
– Да чего тут годить, братец? Ты же видишь, куда все катится?
– А куда все катится?
– В тар-тартары! Ты что? Всерьез думаешь, что сможешь удержать в узде то, что выкатилось на улицу?
– Это народ, Дорик. То, что выкатилось – это и есть народ.
– Нет, Миша. Народ – это мои литейщики, мастера, столяры. Это мельник наш, Прохор, когда трезвый… А это, прости, не народ… Народ не может уничтожать страну, в которой живет!
Дорик наливает в бокал коньяку. Щедро, пальца на три.
– Ты плохо понимаешь происходящее…
– Так объясни! Ты же у нас министр! Целый министр иностранных дел! У меня вообще масса вопросов к тебе!
Он выпивает коньяк в несколько глотков.
– И первый вопрос, – продолжает Дорик. – Зачем все это?
– Что «это»? – раздраженно спрашивает Терещенко.
– Вот это все! Ваши игры политические, масонские – все эти свержения и восстания… Чего вы добились, Мишенька? Ну нет теперь в России царя… Так и России скоро не будет! Что не съедят снаружи – доедят изнутри. Вы же проигрываете со всех сторон! Эсеры, эсдеки, анархисты, народники, межрайонцы, большевики эти безумные с меньшевиками… Как ты только это запоминаешь? Тьфу! Разве могут найти они общий язык? Да они будут собачиться между собой даже в горящем сарае!
– Это называется демократия, Дорик. Это то, чем ты восхищался в марте. Ты же говорил, что в восторге от того, что власть взяло самое демократическое в мире правительство!
– Не-е-е-т, Миша! – тянет Федор Федорович. – Это не демократия. Это называется бардак. Вы ничего не добились за эти полгода. Вы заигрались. Вы окончательно просрали страну. Хочешь совет? Бери в охапку Марг с детьми да тетю Лизу и беги отсюда до самого Парижа… Хоть пешком, хоть на поезде, хоть на перекладных! Целее будешь. Будем жить с тобой у моря, без ледяных дождей, ветров и революционных потрясений – пить шампанское, есть устриц и ходить на яхте. Лазурный берег хорош в любое время года. В Ницце больше не будет революций, точно говорю – французы давно этим переболели! А здесь, братец мой, скоро начнется грандиозный катаклизм, такой, что небо покажется с овчинку. А от катаклизмов положено держаться подальше.
– Ты зря думаешь, что все так плохо…
– Нет, Миша, я не думаю, что все плохо! Я твердо знаю, что все очень плохо. У тебя дочь. У тебя беременная жена. Заканчивай свою игру в Робеспьера. Войти в историю можно по-разному, но все-таки лучше живым…
– Я попробую уговорить Марг ухать вместе с тобой, – говорит Терещенко помолчав. – И маму.
– А ты сам?
Терещенко качает головой.
Дорик снова наливает себе в бокал коньяку, выпивает, закусывает. Лицо у него краснеет.
– Дурак ты, Мишка, – выдавливает он с натугой. – Как есть дурак. Последний романтик нашего сраного времени. Пропадешь ведь ни за что…
Монако. 30 марта 1956 года
Никифоров и Терещенко сидят на скамье, в тени средиземноморской сосны.
Море раскинулось перед ними. Людей мало.
– И Федор Федорович уехал? – спрашивает Никифоров.
– Да. Уехал через день. Один. Семья уже ждала его во Франции. Кстати, Пелагея с мужем и сыном тоже вовремя уехали из Киева. А мы… Марг отказалась ехать категорически. Мама об отъезде и слушать не захотела. Махнула на меня рукой и посоветовала заниматься своими делами. Мол, она сама решит, когда и как ей ехать.
– Вся семья осталась?
– Ну что вы… – улыбается Терещенко. – Не буду напрягать вас долгим перечислением… В Петрограде остались я, Марг, Мими да мама. В Киеве – моя тетушка Варвара Ханенко. Она к тому времени овдовела и была буквально помешана на нашем музее, потому ехать отказывалась.
– Так жалеете, что тогда не поехали с братом?
– А вы упорны… Или так хочется поймать меня на сожалении? По сути… Очень глупый вопрос, молодой человек. Что толку жалеть о том, что давно сделано?