Потом слышны радостные крики. Это ревет толпа под окнами.
– Что, суки? Попались?
– Министры сраные!
– Наели себе морды!
– Бей блядей! Предатели! Немецкие подстилки!
Маргарит зажимает себе уши руками, но не выдерживает, выбирается из шкафа и выбегает из комнаты, к окнам, выходящим на Дворцовую.
Там беснуется толпа.
Через толпу, под присмотром жиденькой охраны, ведут арестованных министров. Люди из толпы бьют их – кто руками, кто ногами, кто прикладами.
– Повесить блядей!
– Расстрелять!
– Что, суки, допрыгались!
– Против народа! На фонарь их! На фонарь!
Маргарит видит среди арестованных Мишеля. Его тоже бьют и пинают. Он в легком пальто, без головного убора.
Толпа колышется вокруг министров, сжимая их в людской массе.
Тянутся к ним десятки рук, их пытаются затянуть в толпу, чтобы там прикончить. Удары сыплются со всех сторон один за одним.
– Аааа! Кровопийцы!
– Вы, суки, нас в окопах бросили!
– Сдохните, гады! Сдохните!
– Где Керенский? Куда Керенского спрятали? На фонарь его, блядину! Повесить!
Шагающий рядом с арестованными Антонов-Овсеенко несколько раз стреляет вверх из револьвера.
– Не трогать! – кричит он – Их судьбу решит революционный суд! Отставить самосуд, товарищи!
От револьверного лая толпа отступает, но задние ряды снова толкают передние и строй смыкается.
У некоторых министров разорвана одежда, у некоторых разбиты лица. Они испуганы до смерти, но в основном сохраняют человеческое достоинство.
Вот приклад врезается в плечо Терещенко. От следующего удара он уклоняется, но тут же получает кулаком в лицо, хватается за щеку.
Маргарит вскрикивает, отшатнувшись от окна и натыкается на препятствие.
Обернувшись – кричит в голос.
Перед ней четверо – трое солдат и один в матросском бушлате. Нетрезвые, с ухмылками на лицах.
– Ты ба, – говорит один из них, – какая краля! Роскошная, сука-блядь, краля. В жизни еще такую не ебал!
Маргарит бросается бежать, но матрос ловит ее за волосы и швыряет на пол.
– Не так быстро, сучка! Ты нам нужна!
Маргарит кричит, но компания лишь ухмыляется и тащит ее в ближайшую комнату.
Глава десятая
Господа юнкера
Петроград. Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года
Арестованных членов правительства под конвоем ведут по улице. Окруженные вооруженными людьми, министры идут по грязи, стараясь сохранить чувство достоинства. Сверху сыплет мокрая ледяная крошка, с Невы срываются резкие порывы ветра.
Терещенко шагает рядом с Рутенбергом. Глаз у Михаила Ивановича подбит, на залысине слева глубокие царапины от ногтей, рот плотно сжат. Рутенберг, несмотря на ранение, шагает самостоятельно. Правда, пальто пришлось набросить на раненое плечо и в толпе у него оторвали рукав, вместо него торчат куски подкладки. Рутенберг постоянно попадает в глубокие лужи и ругается.
– А ведь говорил! Говорил я Керенскому, чтобы не церемонился с этой сволочью…
Идущий неподалеку Антонов-Овсеенко перепрыгивает через лужи, подбирая полы своего пижонского пальто.
– Вы б, товарищ Рутенберг, попридержали язык, – замечает он не без иронии. – Трибунал такие заявления с удовольствием примет за доказательства!
– Ты, что ли, донесешь? – огрызается Рутенберг через плечо.
– Ну, что ты, Петр Моисеевич, зачем мне на такого знатного революционера доносить? Найдется кому. Сейчас время грядет веселое – все тайное наружу выплывет…
– А что не выплывет? – спрашивает Рутенберг. – То придумаете?
– Обстоятельства диктуют целесообразность, – отвечает Овсеенко. – Господа министры-капиталисты стали поперек горла что левым, что правым. Нам только спасибо скажут, что мы эту слизь убрали.
– Немцы скажут? – отзывается вопросом Терещенко. – Лично герр Людендорф?
– России нужен мир, – говорит Овсеенко. – Это ваша война, Терещенко. Народу она не нужна. Если наши интересы совпадают с интересами немцев, то почему нет?
– Это предательство! – возражает Рутенберг.
– Считайте это военной хитростью, Петр Моисеевич, и старайтесь не говорить лишнего – вы и так запачкали себя сотрудничеством с временщиками. Вам, конечно, нечего бояться – даже мы признаем ваш вклад в дело революции. Как-никак – убийца провокатора Гапона…
– Эх, – в сердцах говорит Рутенберг. – Не Гапона надо было вешать, совсем не Гапона…
– Опоздали, – резонно замечает Антонов. – Ведь сколько раз я вам за эти годы повторял: неправильную сторону вы, Петр Моисеевич, выбираете. Неправильную! А вы? Смеялись и ерничали? Ну, дошутились! Теперь вешать будем мы.