Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петроград. Зимний дворец. Спальня фрейлин
По ногам Маргарит густо течет кровь.
– От, блядь! – говорит солдат, который курит, ожидая очередного захода. – Ты, что, Серега, ей пизду порвал? Как такое ебать можно?
– Да похуй! – стонет матрос, работая бедрами. – Не бзди, я ее не в пизду ебу! Тебе еще достанется!
Глаза у Маргарит закрыты, она без сознания.
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петроград. Набережная
Министров под конвоем ведут в Петропавловскую крепость.
Видимость плохая, фонари едва видны сквозь плотную завесу из клубов тумана и ледяной крупы.
Конвоируемые с охраной подходят к мосту.
Колонна выныривает из тумана прямо на баррикаду, на грузовики с установленными в кузове пулеметами.
– Тревога! – орут на баррикаде.
Резко, словно удар хлыстом, звучит винтовочный выстрел. За открытым задним бортом одного из грузовиков расцветает пулеметное пламя, но, на счастье, пулеметчик берет выше и очередь бьет в фасад дома за пленными министрами.
– Ложись! – кричит Антонов-Овсеенко одновременно с Рутенбергом, прячась за фонарный столб.
– Ложись! – кричит уже с земли опытный адмирал Вердеревский.
Часть арестантов и конвойных выполняют команду сразу, падая где стояли. Малентович пробует бежать, но Рутенберг подбивает ему ноги и тот рушится в грязь. С баррикады начинают беспорядочно палить из винтовок. Пули вспарывают темноту над головами лежащих.
Терещенко прижимается к земле. Он лежит в грязной каше из снега, воды и лошадиного навоза. Рядом с ним вжался в лужу Коновалов. Лицо у него в брызгах грязи, глаза безумные.
– Прекратить огонь, – кричит Антонов. – Я – председатель ВРК!
Стрельба затихает.
– А ну, повтори! Кто ты есть? – отвечают с баррикады.
– Председатель Военно-революционного комитета Антонов-Овсеенко!
– А что это за люди с тобой?
– Арестованных министров веду в Петропавловку.
– Временщиков, што ли? – спрашивают с баррикады уже дружелюбнее.
– Их!
– Жаль, не попали! – отзывается тот же голос. – Отставить огонь! Проходи, товарищ Антонов.
– Подъем, господа министры, – весело командует Антонов и вдруг начинает кашлять, закрывая рот краем шарфа. Кашель нехороший, рокочущий, но он быстро с ним справляется. Отходит на шаг, сгребая с парапета мокрый снег, и вытирает руки и подбородок. Снег становится красным.
Он улыбается, обводя окружающих взглядом.
– Ну что смотрите? Чахотки не видели? А ну, подъем, министры-капиталисты! Построились? Все целы? Вот и отлично! Вас ждут уютные камеры и наше большевистское гостеприимство!
Терещенко встает, пытается стряхнуть с костюма и пальто грязь.
Мимо проходит сохранивший щеголеватость, но белый как мел Антонов.
– Неважно выглядите, Терещенко, – говорит он подмигивая. – Где это вы так изгваздались?
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Зимний Дворец. Спальня фрейлин
Матрос кончает и отходит в сторону, вытирая член пологом кровати.
– Ну, все… – говорит он. – Уебли барыню.
– Шо, – разочарованно говорит солдат. – Сдохла? А я еще ей присунуть хотел!
– А хуй ее знает! – смеется другой солдат. – Ты присунь, если задергается – живая. А нет – тебе-то что? Еби мертвую!
– Тьфу! Креста на тебе нет!
– Дык хватит с нее! Авось не сдохнет!
– Пусть здесь полежит, – ухмыляется матрос и перебрасывает бесчувственное тело через спинку кровати.
– Пошли мужики! Пошли в погреба, винца еще прихватим.
– Так ты ж бутылку заначил! А ну, открывай, жидовская морда!
– Я тебе, блядь, дам жидовскую морду! Хуйло воронежское! Ты видел, как я заначил? Нет, ты видел?
Они выходят.
Маргарит лежит на кровати в разодранной одежде, с разбитым лицом. Простыни под ее бедрами пропитываются кровью.
Петроград. Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петропавловская крепость
Конвой вводит арестованных министров и штабных офицеров во двор крепости.
Терещенко, Коновалова, Никитина, Вердеревского, Рутенберга ведут по коридорам каземата, каждого из них заводят в отдельные камеры.
– Терещенко, – говорит заспанный конвоир. – Двенадцатая.
Михаил Иванович шагает в камеру. Дверь за ним захлопывается, с лязгом срабатывает замок.
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Зимний дворец
По пустому коридору бежит юнкер Смоляков. В руках у него тот же кольт. Он неуклюже топает ботиками по паркету, заглядывает во все двери.
Вдруг он останавливается.
На полу перед ним лежат обрывки кружев, недавно бывшие женскими трусиками. Теперь это окровавленные тряпки.