– Я счастлив, что вы наконец-то здесь! Прислугой ты еще не обзавелась, как я вижу, так что скажи, куда я могу поставить цветы?
– Вот ваза…
– Что сейчас в Петрограде, мама?
– В Петрограде – большевики, Михаил. Это единственное, чего сейчас в Петрограде с избытком. Дела плохи. Все, кто может, уезжают. Нам повезло, что мы покинули страну до того, как убили этого палача Урицкого и стреляли в твоего большого друга Ленина. Пишут, что в России начался красный террор и выехать стало еще сложнее…
– Я читал в газетах о покушении. Жаль, что не наповал.
Елизавета Михайловна крестится.
– Прости меня, Господи… Так думать грешно, Михаил, но осудить тебя я не могу. Всем им желаю казней египетских. Знаю, что нельзя так, грешно, но желаю всей душой. Наши дома в Киеве разграблены, заводы не работают, персонал разбежался. Я оставила часть семейной коллекции в Петрограде, в Русском музее, под расписку, и привезла с собой лишь несколько офортов…
Терещенко тем временем водружает на стол вазу с цветами. Мадам Терещенко видит руки сына и замечает на его пальце обручальное кольцо. Лицо ее застывает, угол рта начинает подергиваться, она замолкает на полуслове.
Михаил поворачивается к ней и натыкается на взгляд, которым можно испепелить даже камни.
– Мама? Что случилось?
– Что у тебя на руке?
В первый момент Терещенко даже не понимает, о чем идет речь.
– Ты о чем?
– У тебя на руке… Это обручальное кольцо?
– А… Вот оно что… Да, мама, это обручальное кольцо!
– И кто она? Твоя избранница?
– Глупый вопрос… Маргарит, мама. Мы поженились здесь, по ее приезде…
– Против моей воли? – выдавливает из себя Елизавета Михайловне.
Голос у нее становится надтреснутым, и она судорожно расстегивает крючок под горлом, чтобы освободить дыхание.
– Мама, мне 32 года… – начинает Михаил.
– Я знаю сколько тебе лет! – кричит мадам Терещенко, жилы на ее шее вздуваются. – Мой запрет жениться на этой французской кокотке для тебя ничто?
– Мама!
– Ты думаешь, что можешь плевать на мои просьбы и запреты?
– Да, мама… – говорит Терещенко твердо. – Я полагаю, что могу сам решать, какие твои просьбы выполнять, а какие пропускать мимо ушей. И запрещать мне ты ничего не можешь…
– Ты говоришь такое своей матери?
– Мама, я был министром финансов России, министром иностранных дел, пережил тюрьму, побег, покушения на свою жизнь, а ты все еще полагаешь, что можешь приказывать мне, что и как делать?
Елизавета Михайловна молчит, но лицо ее не предвещает ничего хорошего.
– Мама, – говорит Терещенко примирительно, – Марг спасла меня, я обязан ей жизнью… Я по-прежнему тебя люблю, но отныне я принимаю свои собственные решения.
– Собственные решения… – повторяет эхом Елизавета Михайловна. – И где твоя счастливая супруга?
– В отеле. Кстати, хочу тебе сказать, что мы ждем второго ребенка…
– Она беременна?! – восклицает мадам Терещенко. И выражение ее лица становится кисло-сладким, будто бы в елей выдавили лимонного соку. – Вы ждете ребенка? О, как это трогательно! Значит, доктор все-таки ошибся!
– Мама, давай не будем ссориться…
– А мы не будем ссориться… Я просто расскажу тебе, мой дорогой сын, одну историю. Но сначала задам вопрос… Скажи, Мишель, а твоя любимая жена не рассказывала тебе о том, что с ней случилось не так давно?
– А что с ней случилось?
– Можно сказать, что ничего, если она не нашла нужным поставить тебя в известность… В ту ночь, Мишель, когда тебя арестовали, наша дорогая Маргарит пропустила через себя взвод, а может быть, и два – я не уточняла. И приползла к дверям моего дома – окровавленная, с вывернутым влагалищем и разорванным задом…
С лица Терещенко медленно сходит краска, нижняя губа дрожит.
– Она ничего тебе не рассказывала о той ночи, сынок? Не поведала, как она, твоя законная жена, а теперь и носительница нашей славной фамилии, побывала в роли солдатской шлюхи? Странно… Откуда такая скрытность?
Руки Елизаветы Михайловны судорожно рвут платок.
– Ты лжешь… – сипит Терещенко. – Ты лжешь мне, мама…
– Ну что ты! Зачем? Я спасла ее в ту ночь, Мишель. Я позвала доктора, который ее зашил, остановил кровотечение. Это я не дала ей умереть! В моем доме она лежала в горячке, и это я, слышишь, я поила ее отварами! И она меня отблагодарила… Лучше бы она…
– Мама!!!
Мадам Терещенко переводит дыхание. Лоб у нее в испарине, губы налились синевой.