– Ничего, сынок… Послушай меня в последний раз, потому что ноги твоей в моем доме больше не будет, пока она носит нашу фамилию. Послушай и запомни – мужчины в роду Терещенко всегда женились на достойных женщинах, на женщинах, равных им по происхождению, уму. На скромных и верных хозяйках, преданных семье матерях, на женщинах, которые за всю свою жизнь знали только одного мужчину – своего мужа! Когда умер твой отец, я была еще молода, но никто и никогда больше не коснулся моего тела. Ни один мужчина после твоего отца, ни один мужчина до него…
– Она не виновата…
– Конечно же нет… И я глубоко сочувствую ее несчастью. Как женщина… Но я никогда не приму ее как жену моего сына. Она не только не равна нам по положению. Теперь она…
– Замолчи!
– Каждый раз, когда ты будешь вожделеть ее, помни, что она – нечистый колодец!
– Замолчи!!!
Михаил нависает над матерью. Кулаки его сжаты, зубы оскалены.
Мадам Терещенко встает перед ним, брезгливо кривя рот. Рука с указующим перстом протягивается в сторону двери – сухая костистая лапка гарпии.
– Уходи, Михаил. Уходи прочь! И не смей показываться мне на глаза! Видеть больше не хочу белошвейку и ее выродков! Ни ту, что есть, ни то, что будет. Вон!
Терещенко выбегает прочь. Хлопает входная дверь.
Елизавета Михайловна стоит посреди гостиной с каменным выражением лица, прямой негнущейся спиной и гримасой превосходства на высохшем лице. Потом делает шаг к столу, на котором стоит ваза с цветами, и резким движением сметает ее на пол.
Сентябрь 1918 года. Христиания. Порт
На якоре, неподалеку от берега, стоит «Иоланда».
Терещенко смотрит на корабль с кормы моторной лодки, который везет его к яхте. На румпеле – Бертон.
Шлюпка под мерное кудахтанье мотора скользит по гладкой воде гавани.
Терещенко поднимается по навесному трапу и идет по палубе.
Ларс следует за ним, но в отдалении.
Судно не такое, каким мы его помним. Затертая палубная доска, истершийся лак на перилах, потускневшие медные леера. Чувствуется, что корабль многое перенес за прошедшие годы.
Михаил спускается во внутренние помещения – они переделаны под госпитальные нужды. Койки, койки, койки… Кое-где на панелях красного дерева выцарапаны имена, названия городов. Терещенко проходит по каютам, касаясь рукой стен, словно стараясь запомнить их структуру.
Бертон тенью следует за ним.
Наверху, в салоне, тоже все переделано: тут, судя по всему, была операционная.
Михаил выходит на палубу и становится у борта, опершись локтями на леер. Бертон останавливается рядом.
– Что нам предлагают? – спрашивает Терещенко.
– Восемьдесят восемь тысяч фунтов чистыми.
– Не густо…
– Они сами восстановят интерьеры, проведут ремонт и сделают ревизию машинам. Это дорого по нынешним временам. Потом будут искать покупателя.
– Знаешь, Ларс… Это уже не моя «Иоланда»…
– Твоя, Мишель. Только раньше она была роскошной игрушкой, а теперь это судно с историей. Она повзрослела…
– Это я повзрослел.
– Ты решил?
– Да.
– Завтра я поведу ее в Саутгемптон. Хочешь что-то на память?
Терещенко с недоумением смотрит на Бертона.
– Есть такой обычай, – поясняет тот. – Можно даже штурвал поменять на другой, а этот оставить тебе.
Терещенко качает головой.
– Не хочу. Я ничего не хочу помнить о том времени, Ларс. Я хочу начать жизнь по-новому, с чистого листа. Прошлую жизнь я проиграл вчистую…
– Брось!
– Я банкрот, Ларс. У меня больше нет заводов, фабрик, банков, акций, доходных домов, квартир. Моя семья отвернулась от меня, как и моя бывшая родина, а другой я пока еще не обзавелся. Все, что у меня есть – это жена и дочь, несколько верных друзей, вроде тебя, и эта яхта, которую я больше не люблю. Будешь смеяться, но эти жалкие восемьдесят тысяч фунтов – мой единственный источник существования на ближайшее время. Зато у меня есть долги в несколько миллионов фунтов, которые мне нечем оплатить… Мне не нужны сувениры с «Иоланды». Все, что мне нужно, это благополучно о ней забыть…
– Это будет непросто…
– Ничего. Я попробую научиться.
Сентябрь 1918 года. Христиания. Гостиница, где остановилась мадам Терещенко
Маргарит сидит в гостиной мадам Терещенко, на ее руках маленькая Мишет.
Елизавета Михайловна устроилась на софе, напротив гостьи. Их разделяет низкий сервировочный столик.
– Я получила ваше письмо, Елизавета Михайловна, – говорит Марг.
– Я это вижу, – мадам чуть наклоняет голову, царапая Марг своим ледяным взглядом. – Ты специально говоришь по-русски? Из-за нее?
– Да, мадам. Мишель не разрешает говорить с дочерью на русском.