– И все-таки? – спрашивает Никифоров. – У меня еще полкатушки свободной пленки! И вы неправы – мне интересно!
– Хорошо, хорошо… Но давайте договоримся – в нашей сказке я буду Золушкой. Ровно в полночь я вас покину, Сергей Александрович.
– Уйдете спать? Оставив мне ботинок?
Брови Терещенко удивленно взлетают вверх.
– Я? Спать? Да вы с ума сошли, месье Никифоров! Я в Монако, рядом со мной – казино. Я слышу запах денег, стук шарика по колесу рулетки!
Он нагибается над столом и говорит шепотом:
– Я даже слышу, как шуршат карты… Нет, месье Никифоров, я не пойду спать…
Он снова откидывается на спинку кресла и допивает коньяк одним глотком.
– Спрашивайте…
– Давайте по порядку… Чем кончилась ваша история с Маргарит?
– Разводом, – Терещенко пожимает плечами. – Она физически не могла кончиться ничем другим.
– Разлука, расстояние, вы полюбили другую?
– Других у меня всегда было немало, но вторую свою жену – Эббу Хорст – я встретил только в 29-м году. Расстояние? Но мы привыкли к тому, что нас разделяют сотни миль, да разве расстояние – помеха любви? Нет… Дело было в том, что Маргарит была частью прошлого, от которого я отказался. Я не мог вычеркнуть из жизни свое поражение, не вычеркнув ее. Она болела, как старая рана. Как… – он поискал сравнение. – Как болит ампутированная нога. Я писал ей письма: сначала по три в неделю. Потом – по два. Я даже радовался вполне искренне, когда получил известие, что в начале мая 1919-го она разрешилась от бремени мальчиком. Но в глубине души я чувствовал, что моя любовь к ней высыхает… Хиреет с каждой прожитой минутой. Ис-че-за-ет… Оставленный мною в прошлом мир продолжал рушиться: Ленин оправился от ранений и укреплял свою власть в России, белое движение оказалось неспособно на консолидацию сил и обрекло себя на умирание, антибольшевистские настроения сходили на нет. Но все это уже проходило мимо меня и не вызывало никакого трепета. Я работал у Валленберга за зарплату, создавая свою репутацию заново, прервал связь с эмигрантами, чтобы никак не ассоциироваться с русской общиной… Теперь я чаще слал Маргарит чеки на содержание детей, чем письма, хотя… Письма тоже слал. И вот наконец-то в 1922 году, в конце октября, французское посольство известило меня, что мое прошение удовлетворено и виза выдана…
3 ноября 1922 года. Париж. Квартира Маргарит Терещенко
Терещенко сидит один в комнате.
За дверью Маргарит говорит по-французски:
– Пьер, ты сейчас увидишь в гостиной господина. Он сидит в кресле. Ты должен поцеловать его и назвать папой.
Мальчик слушает мать внимательно, у него серьезное выражение лица, высокий, как у отца, лоб и светлые локоны, делающие его похожим на херувима.
Рядом с матерью стоит Мишель, одетая в нарядное платье – худенькая миловидная девочка с умными серыми глазами.
– Пойдемте, дети…
Когда Маргарит с детьми входит в комнату, Мишель встает с кресла и присаживается на корточки.
Мальчик и девочка подходят к нему.
– Здравствуйте, папа, – говорит мальчишка и целует Терещенко в щеку.
– Здравствуйте, папа, – говорит девочка и делает то же самое.
Мишель обнимает детей.
Маргарит смотрит на них, стоя в стороне.
Ночь. Спальня в квартире Маргарит
Терещенко и Маргарит лежат в постели.
– Ты болен? – спрашивает она.
– Нет.
– Тогда, что случилось?
– Не знаю.
– Я уже стара для тебя?
– Не говори глупости…
Она привстает на локте и отвечает:
– Это не глупость, Мишель. Я понимаю, что все время, что мы не виделись, ты не жил монахом, и я не сумасшедшая – требовать это от тебя. Я знала, что время от времени ты позволял себе приключения и во время нашей совместной жизни, но не делала из этого трагедии. Но ты всегда возвращался в мою постель и хотел меня. У мужчин бывают разные обстоятельства, но это не то… Ты не стал импотентом, ты просто не воспринимаешь меня как женщину, как объект желания…