– Я всегда буду благодарен тебе…
– Оставь, Мишель, – перебивает она бывшего мужа. – Мы дали друг другу то, что могли дать, и оба заплатили свою цену. Так получилось. Мы не враги, месье Терещенко?
Она достает руку из муфты и протягивает ему для пожатия, но Терещенко склоняется и целует ее ладони. Пальцы его нащупывают что-то на кисти Марг, он быстро поворачивает ее руки ладонями вверх. На запястье, под браслетом, следы заживших глубоких порезов.
– Что это, Маргарит? – спрашивает он изумленно.
Она с неожиданной силой вырывает руку из его ладони.
– А вот это, – говорит она зло, отступая от него спиной вперед, – не твое дело. Запомни. Не твое дело.
– Марг!
Она быстро идет вниз по лестнице к ожидающему ее автомобилю. Возле распахнутой дверцы стоит шофер.
– Маргарит! – кричит Терещенко ей вслед.
Она не оборачивается, садится в машину, шофер, захлопнув дверцу, спешит за руль, и авто уезжает.
Мишель остается один.
25 января 1923 года. Париж. Особняк Елизаветы Терещенко на улице Спотиньи
Михаил и Елизавета Михайловна сидят за столом друг напротив друга. Мадам Терещенко сильно сдала, постарела, осунулась, но глаза ее по-прежнему горят неукротимым огнем.
– Как я понимаю, – говорит она, – ты сейчас получаешь стабильный доход. Это хорошо.
– У меня большие долги, мама. Их надо возвращать. Если бы не это, дела были бы куда лучше…
– Ты проигрался?
– В каком-то смысле – да, – грустно шутит Терещенко. – Но не в казино. Я в деньгах не нуждаюсь и, как выяснилось, вполне могу зарабатывать их самостоятельно.
– Что не помешало тебе продать яхту, – говорит Елизавета Михайловна. – Мою, кстати, яхту.
– Я не заявлял никаких претензий на свою долю в имуществе семьи, мама. Не думаю, что поступил нечестно.
– Ты бы хотел, чтобы за твои долги отобрали имущество у всей семьи?
– Ты же знаешь, что это не так…
– Я надеюсь, что у тебя хватит ума и достоинства самому расхлебать кашу, которую ты заварил… Не вмешивая в это нас. Семья и так многое претерпела за эти годы.
– Ты продаешь «Марипозу»?
– Пока нет, но у меня нет средств для ее достойного содержания. Ни балов, ни приемов ей уже не видеть…
– Я надеюсь, что будут другие времена.
– Возможно. Рента Лизе и Малику назначена, она пожизненная. Личное состояние я завещала церкви. Надеюсь, что они найдут достойное применение деньгам.
– Это твоя вилла, мама. Это твои деньги, это твоя воля. Я ни на что не претендую и надеюсь, что ты проживешь еще много лет.
– Как Бог даст, – мадам Терещенко кивает головой. – Еще чаю, Михаил?
– Пожалуй, нет… Я хочу сказать, мама, что позавчера я развелся.
Некоторое время мадам Терещенко молчит, а потом произносит, не меняя интонации:
– Это твоя жизнь, Михаил. Надеюсь, ты найдешь себе достойную женщину…
– Ты не рада моему решению, мама?
Елизавета Михайловна кривит тонкие губы.
– Радость приносит только своевременное решение, сын. Твое же опоздало на годы. Я, Миша, давно поставила на тебе крест. Ты волен поступать по своему разумению, а ответ будешь держать не передо мной, а перед Богом. Не мне тебя осуждать… Я тебя родила – этого довольно. Ты же не для меня расстался со своей белошвейкой? Не потому, что меня хотел уважить? Просто надоела она тебе, на ногах повисла грузом. Ты, Миша, больше всех на свете любишь себя. Себя тебе жалко, себя ты понимаешь… А большего тебе не дано.
Терещенко молчит.
– Не печалься, – говорит Елизавета Михайловна. – Человек таков, каким его сотворили – другим тебе не стать. Ты – талантлив, тебе все давалось легко. Жизнь для тебя была не мукой завоевания высот, а легким променадом по Елисейским полям! Только вот надо помнить, что беспечный путник рано или поздно встречается с бедой. Но и тут тебе повезло, ты выжил… и я к этому не имею никакого отношения. Отныне делай все, как знаешь, а мне пора о Боге подумать. Иди, Миша…
Терещенко встает, походит к матери и, опустившись на пол, утыкается головой в ее колени.
Она сидит в кресле прямая, с ровной негнущейся спиной. Лицо ее ничего не выражает. Она даже не кладет руку на голову сына.
Михаил встает и выходит не прощаясь.
18 марта 1923 года. Париж. Кладбище церкви Болье-сюр-Мер
В церкви идет отпевание.
– Упокой, Господи, душу рабы твоей – Елизаветы… – гудит священник.
Поп пожилой, с окладистой бородой, щекастый. Взлетает и опускается кадило, оставляя за собой дымок горящего ладана.
– Упокой, Господи…
Людей в церкви много – Елизавету Михайловну знали и уважали многие. В первых рядах стоят родственники покойной, в их числе Дорик, Лиза, Пелагея, Малик и Михаил.