– И вам, несмотря на ваш послужной список, доверяли?
– А что? У них были другие варианты? И чем вам не нравится мой послужной список? – улыбается Терещенко. – Хотя… Сначала, конечно, не очень доверяли, а по мере того, как начали продвигаться дела… Я не боялся рисков, прекрасно знал влиятельных людей с обеих сторон, умел убедить кого надо… Конечно, мои долги и расторгнутый брак с француженкой не добавляли симпатий к моей особе, но… Деньги – самый убедительный аргумент! Результаты моего труда делали лучшую рекламу моим способностям! Мне хватало и на номер в «Рице», и на любовниц, и на поездки в «Гранд-Казино», и на содержание бывшей жены и детей…
– Ликвидация банков, наверное, прибыльная вещь…
На этот раз Терещенко смеется.
– Ну, явно не убыточная! Только смотря для кого! Я был обеспечен, но не состоятелен и, конечно же, не богат. Мне пришлось учиться жить на зарплату и комиссионные, а это очень трудно для человека, который не привык считать деньги… И это при том, что на Украине мои заводы стояли с холодными печами и все с таким трудом построенное поколениями моих предков медленно приходило в упадок. Наши коллекции живописи разграбили, наши имения разгромили… Я не потерял состояние, у меня его забрали! Занимаясь ликвидацией русских банков, я все больше убеждался, что принял правильное решение – забыть ту страну! Забыть об ее правителях, ее проблемах, большевиках, эсерах, кадетах, анархистах, о крови, белом движении и несбывшихся мечтах о реванше…
– И вот, – шутливо продекламировал Никифоров, – эта страна сидит перед вами и берет у вас интервью.
– Соглашусь, я приостыл… Раньше я бы не стал… Впрочем, зачем повторяться? Я отлучусь на пару минут… Запись можете остановить, нам осталось немного…
Терещенко встает и достаточно твердой походкой уходит с веранды.
Рядом со столиком возникает официант – типичный здешний гарсон, невысокий, набриолиненный, в белой курточке.
– Еще чего-нибудь? – спрашивает он по-русски. – Желаете перекусить?
– Пожалуй, нет… – отзывается Никифоров.
– В Минске – зима, – говорит официант. – Снег еще и не начинал таять.
– Здесь климат мягче… – отвечает Сергей Александрович.
– Что вы решили? – осведомляется официант, убирая на столике.
Никифоров едва заметно пожимает плечами.
– Еще не знаю. Решу… Время есть. А впрочем, давайте, на всякий случай…
– Я оставил ручку «Паркер» в салфетке, у вас под левой рукой. Две-три капли в любую из жидкостей, и через несколько часов все будет кончено. Можете смочить табак в сигарете, эффект тот же. Ручку потом лучше выбросить.
– Хорошо, я понял…
– Товарищ Судоплатов передает вам привет, товарищ капитан.
– Можно я не буду кричать на всю Круазетт «Служу Советскому Союзу»? – ухмыляется Никифоров, кладя смертоносное перо во внутренний карман.
– Может, еще коньячку? – предлагает официант.
– Ладно, – машет рукой Никифоров, – неси… У деда печень, как у слона. Сил нет уже с ним пить, сорбент кончается.
Официант приносит два бокала с коньяком и ставит их перед Сергеем.
Два бокала. В каждом из них по сто грамм золотистой жидкости. Никифоров пристально смотрит на бокалы, в руках у него «Паркер», он крутит его таким же движением, как крутил карандаш Керенский. Потом кладет ручку на скатерть рядом с магнитофоном.
Достает сигарету, прикуривает.
На веранде появляется Терещенко – несмотря на возраст и выпитое, он двигается быстро, легко лавирует между посетителями. Если не считать лихорадочного румянца на щеках, он не выглядит утомленным или выпившим. Он машет рукой, приветствуя кого-то невидимого Никифорову, походит к столику и садится на свое место.
– Четверть двенадцатого, – говорит Терещенко, глядя на свой золотой хронометр. – Наша с вами встреча близится к концу, Сергей Александрович.
– Последние метры пленки, Михаил Иванович, – улыбается Никифоров, нажимая на кнопку записи.
23 июля 1929 года. Порт Плимут, Англия
На пирсе стоят люди, ожидающие прихода парохода. Как всегда в таких случаях, в толпе царит легкое возбуждение – цветы, нетерпение, детский смех, улыбки.