– Вполне объяснимо, – говорит Федор Федорович успокаивающим тоном. – Я тебя не виню. Даст Бог, будет Петр Аркадиевич жив и здоров. Пуля в орден угодила и вовнутрь рикошетом пошла, без скорости. Но каков шельмец этот Богров? Он же легко мог и в государя стрельнуть!
Перед ними початая бутылка коньяка. Несколько пузатых бокалов. Дымятся сигары в пепельнице, и дым струится в мягком свете настольных ламп.
– Николай Александрович в ложе был. Может, боялся промазать?
– Да уж нет! Он в кого хотел стрелять, в того и стрельнул. И где была охрана? И каким образом вообще этот Богров прошел в театр с оружием, если не пускали без пропуска? – возмущается Федор. – Вот скажи мне, Мишель, как ты можешь помогать их движению? Пусть даже не самим террористам, хотя кто знает, кому именно идут твои деньги? Ты видел взгляд этого карбонария?
– Видел…
– Вот они – глаза твоей будущей революции! В них ничего нет, братец. Ничего. Только смерть.
– Не все революционеры такие, как этот.
– Миша, – говорит Дорик, понизив тон. – Вы не понимаете, с кем имеете дело. Это не шутки – это все очень серьезно. Ты же не помнишь, что творилось здесь в 905-м. А я помню. Ты скажи мне, братец, кому она нужна – революция?
– Народу.
– А кто это – народ?
– Все, кто живет в стране – народ, Федя.
– И я тоже народ?
– И ты. А что?
– А мне революция не нужна, Мишель.
– Таких, как ты и я – меньшинство, Дорик. Это у нас с тобой все хорошо. Большинство хочет изменить свою жизнь.
– Так я и не спорю. А что ты знаешь про это большинство? Чего оно хочет? Что ему нужно? Ты когда-нибудь жил рядом с ними? Работал рядом? Крестил их детей? Ты видел, что такое толпа, Миша? Как она приходит к порогу твоего дома с дрекольем и вилами, с горящими головнями? Видел?
– Нет, не видел.
– А я видел. Это и был твой народ, Мишель. Революционный народ. С пустыми страшными глазами. Они ведь нас ненавидят, братец. Мы же эксплуататоры, рабовладельцы. Нас же выжечь надо, как клопиное гнездо. Когда-то наша семья в забитой деревне Теткино поставила мельницу, разбила поля, дала людям работу и превратила это забытое Богом место в процветающее! А теперь выясняется, что мы, оказывается, поработили их! Школы, больницы, церкви, достойная работа, сытая жизнь – разве есть за что нас любить? Это повод нас ненавидеть. Явиться ночью на завод, где работал днем, и громить его. Жечь склады, ломать машины, грабить винные лавки, насиловать, убивать…
– Почему ты так судишь людей? – говорит Михаил, с изумлением глядя на брата. – О чем ты говоришь, Дорик?
– О том, что видел сам, Мишель. Слава Богу, у дяди тогда хватило решимости вызвать казаков. Если бы толпу не взяли в нагайки, то потом не остановили бы и картечью. Ты их не знаешь, братишка. Ты говоришь о народе, но понятия не имеешь, что он собой представляет в действительности. Рассуждаешь о необходимости революции, но не готов к насилию. Ты настоящий либерал, Миша: готов упасть в обморок от крови на чужом мундире, но вызываешь бесов, для которых кровь как вода. Не надо революций, Мишель.
– Тебе не было страшно? – внезапно спрашивает Михаил.
– Когда? Когда пришла толпа?
– Нет, когда ты бросился на Богрова. Он же мог тебя убить…
– Я не подумал об этом, – растерянно отвечает Дорик. – В голову не пришло. Его надо было остановить – вот я и остановил. Кто-то же должен был…
6 сентября 1911 года. Утро
По улице бежит мальчишка-газетчик. В его руках большая пачка газет, на передовице – портрет Столыпина.
– Свежие новости! – кричит мальчишка. – Свежие новости! Смерть Столыпина! Премьер-министр помер вчера вечером! Свежие новости! Прокурор говорит: «Террорист Богров будет повешен!»
Газеты быстро разбирают.
Один из покупателей «Ведомостей» – Терещенко.
Мимо проходят двое прохожих с газетами. Один говорит другому негромко, но Михаил его слышит:
– Достали-таки Вешателя. Гореть ему, убийце, в аду!
– Да тихо ты, Панкратьич! – отвечает второй и быстро, по-звериному, оглядывается. – Кто его знает, что теперь будет-то! Чему ты радуешься?
Михаил прямо на тротуаре читает передовицу, качает головой и входит в дом.
Он явно обеспокоен новостью.
Октябрь 1911 года. Киев. Телеграф
Работает телеграфный аппарат. Колотят по бумажной полоске металлические лапки.
Человек в нарукавниках берет полоску в руки, читает. Разрезает. Наклеивает на бланк.
По Крещатику едет мотоциклист в очках-консервах. Листья на киевских каштанах желтые. Часть упала на мостовые. Осень уже перевалила за середину, но еще тепло.