– Ну, – смеется Никифоров, – у меня школа другая.
– И все-таки? – не отступает капитан.
– Я бы сделал, как Ленин, – говорит Никифоров и улыбка сползает с его лица, словно расплавленный воск. – Я бы захватил поезд, убил царя и всех его ближайших родственников, расстрелял пару сотен его сподвижников и установил бы власть рабочих и крестьян. И я бы не ходил вокруг да около…
Он смотрит на даты на бумагах.
– Я не болтал бы два года, а действовал! Что толку, что эта банда трепачей просиживала штаны в квартире Гучкова? Они взяли власть? Они остановили нас?
– Так они взяли власть, Сергей, – говорит капитан. – Через несколько месяцев взяли. Добились отречения, получили в руки страну…
Никифоров скалится.
– Верно мыслишь, Володя. Нет для врагов никакого политеса. Есть цель, и ее надо добиться. Любым способом – главное добиться. Победить и обоссать труп врага. А кто думает иначе – для него есть теплое местечко рядом с такими вот героями англо-бурской войны. Местечко на свалке истории. Выигрывает тот, кто успевает ударить первым, Володя. Желательно бить насмерть. А заговор, который длится годами – это не заговор, это приятное времяпрепровождение в кругу будущих сокамерников. Понял? Ну, тогда давай смотреть дальше!
1 января 1917 года. Стокгольм. Квартира Парвуса
За богатым новогодним столом собралась вся семья Парвуса – жена, дети. Тут же за столом Якуб Ганецкий – узкоплечий, маленький, живой как ртуть, и его сестра – мадам Суменсон, именно о них Парвус рассказывал немецким резидентам совсем недавно.
Парвус поднимает бокал с шампанским, и все замолкают.
– 1917-й, – говорит он, – станет переломным годом. Годом больших надежд, дорогие мои. В этом году мы сломаем хребет царской власти и станем к рулю империи. Мы изменим эту страну. Этот год будет хорошим! Я в этом уверен!
Бокалы соприкасаются и звенят. Поднимаются вверх пузырьки в золотистом шампанском.
– За 1917-й, – говорит Суменсон. – За революцию.
– За революцию! За революцию! За революцию! – подхватывают остальные.
1 января 1917 года. Цюрих. Квартира Ульянова
Чудесный новогодний Цюрих, идет снег.
Комната, которую снимают Ульянов и Крупская, маленькая, бедная, плохо обставленная. Кровать, обеденный стол, маленький столик, похожий на туалетный, на котором лежат бумаги и стоит чернильница с ручкой.
Праздничный обед не просто беден, он совсем никакой – бутылка дешевого вина, какая-то колбаса, несколько кусков сыра.
Владимир Ильич и Надежда Константиновна вдвоем, гостей нет.
Они лежат в постели, и Крупская гладит мужа в паху, но, несмотря на то, что она возбуждена и тяжело дышит, Ульянов никак не реагирует на ласки – он лежит на спине, уткнувшись взглядом в потолок.
Наконец-то Крупская оставляет его в покое и ложится рядом на спину.
– Извини, – говорит он равнодушно. – Я устал.
– Я так понимаю, что ты бы предпочел видеть рядом ее, – отвечает Крупская. – А еще лучше – вместо меня. Уж с ней бы у тебя все отлично получилось, да, Володенька?
Ульянов молчит.
– Я не прошу от тебя многого, – продолжает Крупская. – Я понимаю, что… не красавица. Я бы даже привыкла сносить твое безразличие, но чувствовать отвращение! Это выше моих сил! Он же у тебя сжимается от моего прикосновения!
– Я уже попросил прощения, – Ульянов выплевывает слова с плохо сдерживаемым раздражением. – Что ты от меня хочешь, Надя? Чтобы я на тебя набрасывался каждый раз, как мы наедине?
– Я хочу от тебя малого – иногда чувствовать себя женщиной, а не боевым товарищем, кухаркой, швеей! Я для тебя просто предмет, как стол, на котором ты пишешь свои статьи! Как прислуга, на которую у нас нет денег! Я прачка, посудомойка, секретарь и даже медсестра по случаю! Ничего, что я еще и жена, а, Володенька? А что иногда мужья делают с женами? Рассказать?
– Не кричи! – приказывает он. – Нас услышат!
– Пусть слышат, – отвечает Крупская. – Подумают, что мы спорим о политике! О партийных деньгах!
– Замолчи! – он пытается зажать ей рот ладонью, но она отбрасывает его руку прочь.
Они начинают бороться – это выглядит комично и омерзительно, как борьба голых нанайских мальчиков.
В конце концов Ленин одерживает верх и прижимает руки Крупской к матрасу.
– Я же сказал тебе – замолчи! – шипит он и дает жене пощечину. Одну, вторую…
Крупская начинает смеяться.
– Господи, Володенька! Ударь еще! Еще! Он у тебя встал! Так вот что тебе надо!
Ленин рычит от злости, рывком переворачивает Крупскую, задирает ночную рубашку и пристраивается сзади к крупной целлюлитной заднице.
Начинают бить часы – удар за ударом, двенадцать раз. Ленин ожесточенно двигает задницей, лицо перекошено, словно не с женой занимается любовью, а насилует уличную девку.