Терещенко поворачивается и видит стоящую рядом Моник.
Она тоже почти не изменилась – все так же хороша, стройна и соблазнительна.
– Ты?
– Не одному тебе нравится играть, – улыбается Моник.
Терещенко передает ей бокал.
– Ты надолго? – спрашивает она.
– На одну ночь…
– В этом есть свое очарование. Те же номера?
Терещенко улыбается в ответ.
– Да.
– Ты не возражаешь, если я буду ставить с тобой?
– Мне сегодня обязательно повезет, – говорит Михаил.
– Не сомневаюсь, – кивает Моник. – Сегодня нам обоим повезет…
– 17 и 23, – Терещенко кидает на стол несколько фишек. – По пять тысяч франков на каждый номер.
Март 1917 года. Сьют отеля “De Paris Monte-Carlo”. Утро
В смятой постели спит Терещенко.
Возле кровати почти пустая бутылка шампанского, два бокала, лента для волос.
Щелкает дверной замок.
Мишель просыпается и оглядывается по сторонам.
Никого.
– Моник, – зовет он, но ответа нет.
Он проходит в ванную. На умывальнике щетка для волос с оставшимися на ней несколькими длинными волосами. На зеркале губной помадой написано: «Увидимся?»
Терещенко улыбается и плещет на лицо водой из крана. В гостиной снимает трубку телефона:
– Да, машину. На вокзал, на дневной парижский. Конечно, я позавтракаю…
Петроград. 29 марта 1917 года. Мариинский дворец. Зал заседаний Временного правительства
Терещенко докладывает о результатах поездки во Францию.
– Мы привлекли сумму в четыре миллиона долларов – и это только за несколько дней. Начата подписка на облигации «Займа Свободы» в самых крупных городах России. Облигации распространяются с помощью деятелей искусства, мы сделали продажу ценных бумаг всероссийской акцией. Планируются концерты, специальные рекламные акции, объяснения условий займа. Так же, по настоянию банков и при моей полной поддержке, из названия займа исключено слово «военный». Война сейчас непопулярна, и мы должны с этим считаться. Всего мы планируем привлечь до 3 миллиардов рублей. Это не покроет все наши расходы на ведение военных действий, но позволит восстановить работу металлургических и военных предприятий, дать работу десяткам тысяч человек, возобновить сбор налогов в пользу государства и оживить банковскую систему, которая на сегодняшний момент находится в тяжелом состоянии. Попрошу также содействия военно-промышленного комитета – Министерство финансов нуждается в широком освещении займа не только в прессе, но и на местах, на заводах, фабриках, рекламные объявления с подробным описанием выгоды от покупки облигаций должны нужны нам везде, где это только можно…
Апрель 1917 года. Петроград. Мариинский дворец. Кабинет Терещенко
Михаил Иванович показывает Гучкову, Милюкову, Шингареву, Львову и Керенскому бумаги, полученные от Ротшильда.
– Я, в принципе, в курсе того, что большевики ждут приезда Ленина, – говорит Керенский. – В Совете говорили…
– Речь идет не о Ленине, – возражает князь Львов. – Одного Ленина вполне можно было бы пережить. Речь идет о всем руководстве большевиков.
– М-да… – тянет Гучков, читая документ. – Я начинаю понимать Шульгина. Колоритные персонажи под присмотром Фрица Платтена. Только его здесь и не хватало…
– Мы не можем запретить социалистам участвовать в революционном процессе, – обращается ко всем Керенский. – Мы вообще не вправе запрещать любой из партий участие в управлении страной, иначе чем мы лучше царского правительства? Товарищи, я знаю Володю Ульянова еще по Симбирску. Милый домашний мальчик, учился в гимназии моего почтенного родителя! Мой отец ходатайствовал о его судьбе перед губернским начальством – он приятельствовал с Володиным отцом и, несмотря на репутацию их семьи, хотел, чтобы у нынешнего вождя большевиков была золотая медаль и возможность поступить в университет. Уверяю вас, Ульянов для новой России неопасен. Он стал чужим России за прошедшие 12 лет. Ну, в крайнем случае, если он будет вести себя неразумно, я с ним смогу полюбовно договориться…
– Вы полагаете, Александр Федорович, – обращается Терещенко в Керенскому, – что с заданием устроить здесь переворот немцы послали в Россию самого безобидного?
– Не всем бумагам надо верить, – отвечает Керенский раздраженно. – Нам отсюда виднее, чем вашим друзьям из Парижа.
– Значит, предоставленных документов недостаточно? – Терещенко начинает терять терпение. – Ждете личного признания Ульянова, мол, я – немецкий агент?
– Дорогой Михаил Иванович! – вмешивается Львов. – Александр Федорович лично знаком с Лениным и высказывает мнение, которое, несомненно, заслуживает внимания. И еще – мы, бесспорно, не имеем морального права запретить деятельность социалистов. Потому что тогда нам надо запрещать и кадетов, и эсеров, анархистов, октябристов и всех других «истов». У нас каждый более-менее образованный человек – член какой-то партии. Что ж нам теперь делать? Всех запрещать?