Денег нет, но, очевидно, он им что-то обещает. Но что? ..
Довольно. Пойду к себе в "свой" отряд.
"Отряд особого назначения" был попыткой создать кадр "просвещенных исполнителей" хотя бы для одного уезда.
Разумеется, теперь ясно, что был кустарный дилетантизм, KinderSpiel[9], покушение с негодными средствами ... как и вся одесская "отрядомания", впрочем. Однако, нельзя не сказать, что это обычный путь человеческой мысли: когда теряют надежду спасти целое, пытаются начинать с атомов...
Мой "атом" формировался почти исключительно из учащейся молодежи. Денег мы пока не получали, - содержали отряд всяческими ухищрениями, "утверждение" самого отряда бесконечно тормозилось в разных штабах. И то и другое было получено накануне занятия Одессы большевиками.
Я вошел в гимнастический зал. - Смирно! Равнение налево! Господа офицеры!
Это командовал полковник А., "назначенный" начальником отряда.
Кем он назначен? Пока никем. Мною. А я кто такой?
Да, вот тут-то и начинается "часть неофициальная". Передо мной, вытянувшись, как полагается, замерла горсточка. Мой "атом". Это были почти сплошь гимназисты. Им нелепо было сказать "здорово ребята, молодцы, орлы" или что-нибудь подобное. Я сказал им:
- Здравствуйте, господа.
- Здравия желаем ...
И смешались. Одни сказали: "господин подпоручик", другие: "господин полковник", третьи: "ваше превосходительство" ...
Так и должно было быть. Кто же я был в самом деле?
Если бы они были искренни, они бы ответили:
- Здравия желаем, господин редактор "Киевлянина".
Но этого, конечно, нельзя ответить. Почему? Да потому, что "редакторы" не формируют отрядов. По крайней мере, там, где все обстоит благополучно. И если произошел такой случай, что не только редактор, но и митрополит делаются "начальниками отрядов", то, значит, все пошло шиворот навыворот...
Так оно, конечно, и было.
Но le vin est tiré, il faut le boire.[10].
Исход
Дело становилось окончательно ясным: Одессу сдадут. Я, кстати, заболел и, лежа в постели, подписывал бесконечное количество "удостоверений" на английские пароходы. На этих удостоверениях английские власти ставили визу, и это служило пропуском на пароход. Но приходилось выдерживать характер. Добивались удостоверений и те, кому, по моим понятиям, надо было бы сесть па пароходы "последними", т. е. совсем не садиться, ибо на всех места хватить не могло...
Итак, все строилось на "драп". В ушах у меня все время звучала фраза из модернизированного романса, которая стала с некоторого времени канонической.
Das war ein Drap [11]. . .
Впрочем, это, вероятно, было потому, что у меня начинался легкий жар.
В городе шла эвакуационная лихорадка.
Ко мне постоянно забегали разные люди со всякими сенсациями. Большевики там, большевики здесь ... Такой-то генерал уже сел на пароход. Такой-то штаб укладывается и такая-то дама сунула им столько-то чемоданов со столькими-то платьями.
Генерал Шиллинг еще был на берегу. Он будто бы сердится, когда ему говорят об эвакуации, и обещает еще держаться десять дней, но, между прочим, уложено все до последнего ящика.
Итак, я подписывал удостоверения. Для моего развлечения, очевидно, прибежал кто-то "в паническом" и сообщил, что "атаман" Струк сегодня ночью собирается меня арестовать. Это был, конечно, вздор, но на всякий случай я написал Струку письмо, в котором я предупреждал его, что к нему, вероятно, прибегут сообщить, что я собираюсь его убить, так чтобы он не пугался. Однако, я чувствовал, по некоторым другим признакам, что нечто украинообразное выскочит в последнюю минуту. Среди "кофейного" офицерства внезапно наступило успокоение: они вдруг возложили все свои надежды на какого-то генерала Сокиро-Яхонтова, выплывавшего "из-за острова на стрежень".
Это было совсем нелепо, но....
Впрочем, об этом дальше.
С каждым часом атмосфера уплотнялась. Положительно всем, кто хотел попасть на пароходы, надо было укладываться.
Самая грустная вещь в этих эвакуациях это, кажется, та минута, когда приходится решать, что спасти из... "архивов".
В Киеве мне пришлось сжечь интереснейшие вещи. Но многое я вывез. Для чего? Для того, чтобы утопить в одесской воде то, что не сжег в киевском огне.
В общем, от всего, что было написано или записано в течение всей жизни, не осталось ни строчки...
24 января, вечером, я решил, что довольно болеть. Ясно было, что каждую минуту можно было ожидать "перемены обстановки".
Надо было переходить на "военное положение", т. е. идти в "отряд".
Я оделся. Мы вышли. На улицах было "соответственно". Обозы, часть артиллерии - вошли в город. Напротив моей квартиры происходила какая-то каша из англичан и "Союза Возрождения". На Екатерининской площади вырастали горы чемоданов и ящиков, среди которых сновали автомобили. На Дерибасовской был кой-какой свет. Сновали люди. В полутемноте была жуть, но город еще жил. Вдруг неожиданно и тяжело по улицам прошелся звук очень большого орудия, очевидно с английского дредноута. Это должно было обозначать, что большевики заняли такой-то "квадрат", доступный обстрелу с моря. И сразу все изменилось. Все огни потухли. Толпа, куда-то смылась, и только мальчишка на углу, который перед этим продавал папиросы за сто рублей коробка, стал требовать триста.
Образовалась плотная темнота, которую от времени до времени буравили выстрелы винтовок, где и по ком, впрочем, неизвестно. Темнота эта была совершенно пустынная, улицы вымерли.
Hо в эту ночь мне еще пришлось вернуться к "источнику осведомления". В это время командование уже перешло в руки полковника Стесселя, "начальника, обороны города Одессы". Его штаб был в английском клубе. Я пробрался туда через зловеще-пустынный город. Тяжелые английские орудия еще два или три раза всколыхнули темноту, такую густую, как повидло. В клубе масса народу, толпа. Очевидно, сюда жмутся. Светят какие-то жалкие огарки. Мрачно. В этой мрачности непрерывно снуют, входят и выходят, и чувствуется. что происходит какая-то пертурбация. Какие-то украинские офицеры приезжали и уезжали в автомобиле. Раза два раздалась "балакающая" "мова". Конечно, это было так, а не иначе: происходила сдача командования "господину нашему" генералу Сокире-Яхонтову.
Зачем генерал Шиллинг, сев на пароход, передал командование неизвестно откуда взявшемуся и не имевшему никаких сил (триста галичан, да и то лежащих в госпиталях) и явно внушавшему всем недоверие генералу Сокире-Яхонтову, - это секрет изобретателя. Однако это было проделано. Полковник Стессель получил от генерала Шиллинга письмо с приказанием подчиниться украинскому спасителю.
Эта передача власти, несомненно, ускорила сдачу Одессы дня на два, ибо кто-то стал надеяться на кого-то, и даже те немногие, что могли что-нибудь сделать, были сбиты с толку.
Узнав, что "такое-то отношение", т. е. что генерал Шиллинг украинизировал нас с парохода, я отправился обратно в свой отряд со смутной мыслью распустить его по домам. Ибо если можно еще донкихотствовать под трехцветным флагом, то под "жовто-блакитным" ... покорнейше благодарю... "Довольно колбасы", как говорили в таких случаях на доброармейском жаргоне.
Но распустить отряд не пришлось. События пошли таким темпом, что пришлось не распускаться, а наоборот, "всим збираться до купы" ...
Рано утром 25 января я был в порту. В порту в это время было еще сравнительно прилично. Правда, люди бегали по всем направлениям, усаживаясь на всякие суда, но особых инцидентов не происходило. Поддерживали порядок юнкера. Им было обещано, что их возьмут на пароход после окончания погрузки. Было чуть морозно, но ярко светило солнце.
Я пришел на нашу "собственную" баржу. Тут мне стало жутко. Баржу должен был тащить наш "собственный" пароход. И пароходик и баржа внушали невольную мысль, что они никак не выйдут в море, а, если выйдут, - погибнут. А между тем все было уже битком набито народом. Среди них у меня столько было близких и друзей. Я никак не мог решить, прощаясь с ними, кто подвергается большей опасности. Они провожали меня слезами, считая, что я "обрекаюсь" на верную гибель, оставаясь на суше, а я, конечно, не сказал им, что думаю то же о них, "плавающих, путешествующих" ... Ужасны эти разлуки при такой обстановке...