Бухарин: …Приношу пленуму Центрального Комитета свои извинения за необдуманный и политически вредный акт объявления мною голодовки.
Сталин: Мало, мало!
Бухарин: Я могу мотивировать. Я прошу пленум Центрального Комитета принять эти мои извинения, потому что действительно получилось так, что я поставил пленум ЦК перед своего рода ультиматумом, и этот ультиматум был закреплён мной в виде этого необычайного шага.
Каганович: Антисоветского шага.
Бухарин: Этим самым я совершил очень крупную политическую ошибку, которая только отчасти может быть смягчена тем, что я находился в исключительно болезненном состоянии. Я прошу Центральный Комитет извинить меня и приношу очень глубокие извинения по поводу этого, действительно, совершенно недопустимого политического шага.
Сталин: Извинить и простить.
Бухарин: Да, да, и простить.
Сталин: Вот, вот!
Молотов: Вы не полагаете, что ваша так называемая голодовка некоторыми товарищами может рассматриваться как антисоветский акт?
Каминский: Вот именно, Бухарин, так и надо сказать.
Бухарин: Если некоторые товарищи могут это так рассматривать (Шум в зале, голоса с мест: А как же иначе? Только так и можно рассматривать). Но, товарищи, в мои субъективные намерения это не входило…
Каминский: Но так получилось.
Шкирятов: И не могло быть иначе.
Бухарин: Конечно, это ещё более усугубляет мою вину. Прошу ЦК ещё раз о том, чтобы простить меня [513].
После этой сцены слово было предоставлено Рыкову. Не желая попасть в положение Бухарина, обвинённого в «нападении на НКВД», Рыков начал свою речь с высокой оценки качества проведённого следствия. «Я должен сказать, что расследование проводилось очень быстро и, по-моему, хорошо,— говорил он.— Производилось оно так, что о людях, которые участвуют в этом обследовании, нет никаких данных, нет никакой возможности сказать, что они как-то заинтересованы в неправильном обвинении или меня или Бухарина… При такой настороженности аппарата (НКВД.— В. Р.), который был недавно совершенно обновлён… [этот аппарат] стремится, конечно, всеми средствами к тому, чтобы сказать Центральному Комитету только правду, только то, что они по совести нашли» [514].
Стремясь убедить участников пленума в своей предельной искренности, Рыков назвал факты, по существу, подводившие под расстрел некоторых его «обвинителей». Он рассказал о своей беседе в 1932 году с Радиным, который советовал ему присоединиться к оппозиции и убеждал его в том, что оппозиция будет расти. Суммируя эти высказывания Радина зловещей формулой: «Предлагал мне вести работу против партии и ЦК», Рыков сообщил: он ответил Радину, что тот «стоит на краю пропасти, что я ему ни в какой мере в этом деле не попутчик, а совсем наоборот». Оценивая своё поведение в связи с этим приватным разговором, Рыков каялся в том, что «своевременно не пришёл в ГПУ, не сообщил о том, что он мне рекомендовал… если бы его тогда отвёл куда нужно, тогда бы всё моё положение было совершенно иным» [515].
Характеризуя поведение бывших сторонников «правого уклона», Рыков говорил, что многие из них после 1929 года «продолжали свою борьбу… все они катились — одни быстрее, другие медленнее на эти антисоветские, контрреволюционные рельсы». Он признавал себя ответственным за то, что «целый ряд изменников, преступников, вредителей» ориентировался на него и считал его своим вдохновителем, хотя он не давал для этого оснований [516].
Рыков заявил, что теперь, после знакомства с показаниями арестованных, он полностью убеждён в виновности Томского. «Что он [Томский] занимался вредительством… что он был в сношениях с троцкистским центром, это тоже несомненно… Что он руководил, может быть входил в состав нового центра…— это абсолютно несомненно… Я не допускаю для себя лично, для своей совести мысли о том, что Томский не знал о шпионской деятельности троцкистов, о дележе Советского Союза» [517].