Молотов: Кого-нибудь из вредителей наркомат разоблачил или нет? Были такие случаи, чтобы сам наркомат кого-нибудь разоблачил или нет?
Голос с места: Он не подготовился к этому случаю.
Молотов: Но всё-таки?
Любимов: …я не могу назвать случая, чтобы наш аппарат открыл вредительство.
Молотов: Это большой недостаток [630].
Подобно тому, как Каганович восхищался проницательностью Сталина, Любимов выразил своё восхищение проницательностью Кагановича: «Лазарь Моисеевич очень красочно говорил: посмотришь в глаза и чувствуешь, что чужой человек, огонька нет, души нет в работе». Однако это не спасло оратора от наскоков со стороны «железного наркома». Когда Любимов заявил, что в его наркомате имеются «головотяпы, которыми, вероятно, руководили низовые вредители», Каганович тут же откликнулся репликой: «Нет, это не низовые вредители, вы на стрелочниках не выезжайте» [631].
В роли загнанного в угол школьника оказался и нарком совхозов Калманович, конец выступления которого превратился в дотошный и пристрастный допрос.
Калманович: Я думаю, что я не делаю ошибку, если сейчас говорю о тех крупных прорывах, которые у нас были и на которые нам надо обратить внимание.
Молотов: Забываете главное.
Каганович: …Здесь же не обсуждается вопрос о вашей деятельности, о недостатках этой деятельности, а о вредительстве, которое у вас было, вы ни одного факта не приводите и ставите себя в неловкое положение…
Калманович: Раскрыл ли я хоть одного вредителя? Ни одного. (Сдержанный смех — так зафиксировано в стенограмме.— В. Р.)
Шкирятов: Потому что ты не знал.
Калманович: Потому что я не предполагал, что может быть это вредительство. Я считал, что это плохая работа. Вот в чём моя вина, вот в чём моя ошибка [632].
Единственным из наркомов, которого не перебивали репликами, оказался Микоян. Успех его выступления был обусловлен не только тем, что участники пленума, включая дирижирующих его ходом вождей, отлично понимали разницу между «рядовым» членом ЦК и членом Политбюро, непосредственно приближённым к Сталину. Сам Микоян отчётливо сознавал, что́ Сталин хочет от него услышать. Поэтому он открыл своё выступление ритуальным покаянием в упущениях по части поиска вредителей в своём наркомате: «Вопрос о диверсии, вредительстве и шпионаже японо-немецких троцкистских агентов,— говорил он,— …больше всего касается именно пищевой промышленности, потому что в пищевой промышленности есть больше возможности навредить государству. Вот почему мы, работники пищевой промышленности, сейчас дрожим, что, может быть, у нас завтра могут проявиться акты вредительства и диверсии, потому что никакое благополучие предыдущее не гарантирует от неожиданных диверсионных актов в любой день… мы имеем мало открытых фактов вредительства, но это ни в коем случае не может нас успокаивать, это говорит только о том, что маскировка более умелая и поиски наши недостаточно энергичные».
Микоян затронул самый щекотливый (для авторов версии о гигантских масштабах вредительства) вопрос, который не мог не возникнуть у любого мыслящего человека: почему в «стране победившего социализма» террор и вредительство приобрели масштабы, никогда не встречавшиеся в истории, а террористами и вредителями оказались лица, входившие в верхние эшелоны правящего слоя. «Я думал,— признавался Микоян,— …что, если марксисты до революции были против террора против царя и самодержавия, как они могут, люди, прошедшие школу Маркса, быть за террор при большевиках, при советской власти? Если коммунисты всего мира, будучи врагами капитализма, не взрывают заводов, как может человек, прошедший школу марксизма, взорвать завод своей страны? Я должен сказать, что никак это в голову в мою не влезало. Но, видимо, приходится учиться».
Сама постановка столь опасных вопросов на пленуме требовала немалой смелости. Нужна была изощрённая софистическая ловкость, присущая Микояну, чтобы дать нужный Сталину ответ на эти вопросы. В результате своей «учебы», продолжал Микоян, он пришёл к постижению следующей истины: «Видимо, падение классового врага, троцкистов так низко, что мы и не предполагали, а именно, как предсказывал т. Сталин, который как будто вёл нас за руку и говорил, что нет такой пакости, которой не могли бы совершить троцкисты и правые» [633].