Англичан и французов годами предупреждали об опасности германо-советского сближения. Литвинов, например, делал это постоянно. А также Альфан, Кулондр, Наджиар и Пайяр. «Сколько раз я говорил об этом! — вспоминал Альфан. — Договоритесь с СССР (о взаимопомощи), иначе русские договорятся с немцами».72 Все было бесполезно. Французское и британское правительства не придавали этим предупреждениям значения — или, во всяком случае, серьезного значения.
В Варшаве Бек нисколько не был обеспокоен этим внезапным поворотом событий, он просто подтвердил его подозрения относительно советского руководства. «На самом деле мало что изменилось», — говорил Бек Ноэлю. Когда Наджиар увидел этот отчет, он заметил: «Невозможно представить себе большей глупости».73 Британский Форин офис воспринял известие о внезапном повороте не с таким стоическим безрассудством. Сарджент сожалел о таком промахе британских спецслужб: как они могли не усмотреть таких важных вещей? Но это внезапное изменение взглядов трудно принять всерьез, потому что тот же самый Сарджент в былое время неоднократно высмеивал слова Литвинова о возможности германо-советского сближения как «пустые угрозы». Коллье, который внимательно наблюдал за этим процессом в течение нескольких лет, даже сталкивался по этому поводу с Сарджентом. И все же поворот в советской политике случился настолько быстро, что даже разведслужбы не успели сориентироваться. Госдепартамент США передал соответствующую информацию британскому послу в Вашингтоне только 17 августа, когда было уже поздно что-либо предпринимать. Сообщение о возобновлении германо-советских торговых переговоров появилось в советской прессе только 22 июля. Да и то Шнурре возражал — это могло преждевременно раскрыть все планы. Если бы англо-французы запомнили предостережение Потемкина, сделанное еще в феврале, о том, что экономические соглашения очень часто ведут к политическим последствиям, они может отнеслись бы к делу серьезнее. Или, как Литвинов напоминал Пайяру в марте: «была тесная взаимосвязь между политическими и экономическими отношениями...». На самом деле французы и британцы и не нуждались в таких предупреждениях, они давно знали о взаимосвязанности экономических и политических аспектов советской политики.74
В Париже Даладье считал, что теперь вторжение германских армий в Польшу — дело нескольких дней. Он проклинал польскую «глупость» и русское «двуличие», хотя в последнем у него было не так уж много прав упрекать других.75 В сентябре председатель французского Сената Жюль Жаннени спросил Даладье — не застала ли «русско-германская коллизия» врасплох французский генеральный штаб. «Нет, — ответил Даладье, — мы уже долгое время допускали такую возможность, но все равно Сталин перехитрил нас. Он просто потешался над нашей миссией в Москве, выдвигая немыслимые требования». Право прохода, например, через Польшу; этого было крайне трудно добиться, объяснял Даладье, но в конце концов поляки согласились. Вот тогда и выяснилась вся несостоятельность русских.76 Разъяснения Даладье Жаннени не вполне соответствовали истине, но он, как и Бонне, был прежде всего заинтересован в том, чтобы переложить вину за срыв переговоров на советское правительство.
После того как Бонне получил новости из Москвы, он вызвал Сурица, чтобы выразить ему свое неудовольствие. Пакт о ненападении произвел «болезненное впечатление» на французское правительство. Все были просто «поражены» тем фактом, что советское руководство позволило себе заключить договор с Германией, в то время как английская и французская делегации находились в Москве. Бонне уверял, что польское правительство согласилось предоставить право прохода, хотя Суриц в этом сильно сомневался, или, похоже просто знал, как было на самом деле. Еще Бонне телеграфировал Наджиару, чтобы тот воспользовался статьями о взаимных консультациях франко-советского договора о взаимопомощи от 1935 года. «Слегка поздновато», решил Наджиар.77 Наконец, Бонне затеял флирт с Римом, чтобы использовать его в качестве посредника (как было перед Мюнхеном) для предотвращения германского вторжения в Польшу. Больше у французов никаких идей не возникло. В Лондоне правительство Чемберлена также искало выход до самой последней минуты, но так и не нашло.
7Какие выводы можно сделать из столь неожиданного развития событий? Сталин, может быть, счел это просто достойной отплатой: он расплатился с англичанами и французами их же монетой за нежелание участвовать в мероприятиях по коллективной безопасности. Наджиар считал именно так. Apres Munich, c`est la réponse du berger á la bergere, отмечал он — после Мюнхена Советы расплатились с нами ударом за удар.78 И вопрос вовсе не в том, что Сталин доверял Гитлеру больше, чем англо-французам; Сталин не доверял никому. Вопрос был в том, чтобы выиграть время или sauve qui peut — спасение пусть даже путем панического бегства. Его решимость была сродни тому, что испытывали в 1938 году англо-французы, не допуская распространения войны за пределы Чехословакии. Это было поощрение «крокодилу» оборотиться к другой жертве.