А какую же позицию во всех этих событиях, приведших к вступлению нацистов в Прагу, занимали французы? Самый простой ответ — никакую. Между Парижем и московским посольством с начала января до 23 марта, то есть уже восемь дней спустя после того, как нацисты вошли в Чехословакию, происходил обычный обмен телеграммами. После первого отчета Наджиара о встрече с Литвиновым и Потемкиным, Бонне направил в Москву вызывающего содержания телеграмму, в которой отрицал, что Франция отошла после Мюнхена от коллективной безопасности. Никакое правительство не сделало больше, чем французское, чтобы помочь Чехословакии. Одного этого заявления достаточно, чтобы оправдать мнение о Бонне, как о лживой, двуличной карикатуре на человека. Французское правительство, сообщал он кроме того Наджиару, делало все возможное, чтобы ускорить выполнение советских заказов на военное оборудование. Ни один советский чиновник не поверил бы в это, и Наджиар надписал на полях телеграммы, что на самом деле не было сделано ничего.58
15 марта, когда германские войска входили в Чехословакию, Суриц сообщил, что Бонне разговаривал с ним о желательности улучшения франко-советских отношений. Бонне, копируя английскую идею, даже предлагал послать в Москву торговую миссию. Французское общественное мнение все больше уверовало, что Гитлер намеревается повернуть на запад, сообщал Суриц; экспансия на восток была просто подготовкой перед наступлением на запад. «В этом отношении речь Сталина произвела очень сильное впечатление».59 Литвинов отнесся к предложениям Бонне без особой серьезности и не счел нужным доводить их до сведения Сталина; он полагал, что предложенная французами торговая миссия может быть использована для достижения каких-либо политических целей. «Мне кажется, что меньше всего мы должны позволять Франции прибегать к таким уловкам».60
Шесть дней спустя, 21 марта, Бонне отправился в Лондон для консультаций с Галифаксом. «За русскими необходимо приглядывать», говорил Бонне. «Они любят делать в пропагандистских целях заявления, которые вовсе не соответствуют их истинным намерениям. Поэтому каждой стороне необходимо точно определить, что она готова сделать».61
Кроме того, Галифакс и Бонне обсудили, какие действия необходимо предпринять для предотвращения дальнейшей нацистской агрессии. Британскому правительству не нравилось предложение Литвинова о созыве конференции в Бухаресте, поэтому оно выдвинуло контрпредложение о подписании четырехсторонней декларации, призывавшей к консультациям в случае угрозы политической независимости любого из европейских государств. Подписавшие декларацию — Британия, Франция, Польша и Советский Союз — в случае возникновения такой угрозы, объявляли бы о готовности «проводить совместные консультации, относительно того, какие нам следует предпринять действия для организации совместного сопротивления». Как разъяснял Кадоган, Лондон только приглашал «к консультациям перед лицом любой угрозы. И только в процессе дальнейшей эволюции взглядов мы можем попытаться определить, что — в данных обстоятельствах — каждый из участников может быть готов сделать» (курсив дан в оригинале).62 22 марта французы приняли британские предложения. В Москве Сидс 21 марта довел предложения до сведения Литвинова и на следующий день получил благоприятный ответ. Хотя при этом Литвинов выразил сомнение в том, согласится ли присоединиться к данной декларации Польша.63
У Даладье были те же сомнения. Он сообщил Сурицу, что согласен на четырехстороннюю декларацию, но считает, что Польша может не подписать ее, и тогда британцы откажутся от своего предложения. По словам Сурица, «сам [Даладье] считает достаточным сотрудничество между Англией, СССР и Францией и готов пойти на соглашение, заключенное только между этими тремя странами».64
Для Литвинова это было трудное время. В начале 1939 года сталинские чистки изрядно проредили Наркоминдел; многие из его друзей и близких товарищей исчезли без следа. «Как я мог вести внешнюю политику, — сказал Литвинов Наджиару в феврале, — если перед глазами у меня маячила лубянская тюрьма?»65 В марте и Пайяр замечал напряженное состояние Литвинова, связанное с критикой, которой подвергалась его политика из Кремля. Общим мнением среди дипломатов было, что дни Литвинова сочтены. Говорили, что Ворошилов склонялся к советско-германскому сближению, хотя Сталин был против этого.66 Среди немногих выживших соратников Литвинова оставались Потемкин, Суриц и Майский. Были их жизни сохранены, чтобы оставить возможность советско-западного сотрудничества в целях борьбы с нацизмом? Или это была просто прихоть тирана? Советские дипломаты и другие официальные лица были вынуждены работать, зная, что им уже подписан смертный приговор; не знали они только, когда и как он будет приведен в исполнение.