Шталман глянул на часы.
— Пора, пора. Мы и так здесь задержались, а до запуска «Колокола» осталось менее двух суток.
3 апреля 1945 года
Он был слишком подавлен, чтобы почувствовать великолепие или, наоборот, страх полета. Полет, как полет. В иное время капитан вобрал бы в себя мириад ощущений и новых видов, дав волю любопытству. А так он просто сидел вместе со всеми в небольшом салоне с жесткими креслами, не похожими на автомобильные, и перебирал, перебирал в уме слова Шталмана: «До запуска «Колокола» осталось менее двух суток». Значит, все их труды, вся изворотливость и упорство – напрасно? Значит, таинственное оружие, на которое так надеются гитлеровцы, сработает?
И Ванник молчал. Думал о том же или просто слушал Шталмана? Самодовольного Шталмана, который уже не скрытничал и доверительно выбалтывал тайны одну за другой.
— … настаивал, чтобы «Колокол» был запущен в Нюрнберге, месте, где возвысилась наша партия, где сила духа соединяется с силой предков. Разумеется, подобное не следует списывать со счетов, но сейчас главные события мира развертываются в Берлине. Вы не представляете, сколько сил ушло на то, чтобы склонить фюрера к другому мнению! Однако, даже сейчас, когда есть его разрешение: в стратосфере, на высоте двадцати тысячи метров над Берлином, я боюсь, что в самую последнюю минуту придет приказ все поменять. Кстати, господин оберштурмбанфюрер, у меня устойчивое чувство, что я вас где-то видел раньше. Нет, не встречались? Вы случайно не присутствовали во время экспериментов по зондированию на Рюгене? В апреле сорок второго. Ну, когда подтвердилась информация Неизвестных. Между прочим, именно я обеспечивал прикрытие. Ведь, как известно, истину следует скрывать за какой-нибудь невозможной глупостью. Так вот, глупее и придумать нельзя: мы проводили не какие-нибудь опыты, а опыты для доказательства того, что Земля – вогнутая! Как вам подобное?
Шталман сдержанно засмеялся.
— Кажется, самомнение и желание славы – грех? Но это совершенно невинный грех, думаю, вы поймете, Шаубергер. Небось, и сами не лишены подобного, признайтесь. Ну хорошо, верю, верю. Кстати, мне хотелось бы видеть лица своих противников, читающих наши архивы. Разумеется, это чисто гипотетическая ситуация, но ведь большинство того, что мы делаем в жизни, и направлено как раз на эти гипотетические ситуации, не так ли? На то, что никогда не случится. Так вот, наши противники будут озадачены, будут сбиты с толку, ловко уведены от настоящего. Да вот взять хотя бы Новую Швабию. Ее начнут искать где угодно, и особенно в Антарктиде, подгоняя и возбуждая самих себя нелепыми россказнями, руку к которым приложил и скромный штандартенфюрер Шталман.
В салон вошел пилот, офицер СС в летном шлеме и светло-коричневых кожаных перчатках. Подошел к Шталману и, наклонившись, произнес:
— Мы над объектом, но под нами курсом на северо-восток идут «супервалы». Похоже, американцы на «Б-17». Нужно переждать.
— Подождем, — согласился Шталман, — чтобы случайно не демаскировать вход. Не будем пренебрегать безопасностью, особенно в последние часы. Ну что, оберштурмбанфюрер, вот мы и на месте. Согласитесь, что скорость затмевает все вами виденное. И это далеко не последняя модель. А представляете, когда эти птички выйдут из своих подземных заводов и их производство развернется во всю мощь «Фиата», «Шкоды» и «Мессершмитта»? Мир сократится до размеров часа и мы подарим его нашим людям, всем тем, кто достоин этого нового мира. Мы откроем им путь к звездам, ни больше ни меньше. Именно так, подарим им силу и небо, и, главное – волю. Да, я понимаю ваш взгляд, оберштурмбанфюрер, вы тоже думаете об этом. Что мы едва-едва успели. И что, помедли еще совсем немного, Рейх был бы раздавлен тисками русских и англо-американцев. А знаете, что самое ужасное? Нет, не восточные орды. Пропаганду давайте оставим для «Силезского часа» на волне двести пятьдесят, ежедневно с двадцати до половины девятого, и ему подобным станциям. То есть, для тех, кто этим занимается. Нет, русские – изобретательны и интеллигентны, технически одаренны и высокоморальны. Не это страшно – а то, что Рейх будет задавлен пошлостью и мелким ограниченным прагматизмом, имя которому – нажива и деньги. Идеология, чужие идеалы не страшны, страшно, что их перебьет тугой кошелек с фунтами, долларами, марками и выгода, вечная сиюминутная выгода. Вместо империи духа, воли, чувств, вместо мира, свободного от бремени материального, мы получим жалкое унылое существование, от жалованья к жалованию, с мечтой об ежедневном отпуске и новой радиоле. Мы ожиреем, станем вялыми и слабовольными. Нами будут помыкать вещи и реклама. Символом свободы станет слово «демократия», а душа, дух, воля, постепенно отомрут за ненадобностью. Забудьте тогда о звездах. Вы будете удивлены, но даже власть русских предпочтительнее англо-саксонских объятий. Русские строят свой идеальный мир, спорный, но ими тоже движет дух, а не деньги. Не смотрите на меня так, я не сошел с ума. И не нужно изображать партийный патриотизм и делать вид, что вы собираетесь с моими словами бежать прямо к Гиммлеру. Вы такой же интеллектуал, как и я, элита духа. Кстати, именно нам будет принадлежать мир после того, как все закончится и черное солнце нашего ордена воссияет над миром. Да, Шаубергер, да. Ну вот, мы и на месте, поднимайтесь и зовите своего подопечного.
Едва они сошли по узкому металлическому самолетному трапу на бетонную площадку, залитую ярким искусственным светом, как к Шталману подошло два офицера. Не обращая ни на кого внимание, один тут же начал торопливо докладывать:
— Господин штандартенфюрер, подготовительные операции завершены, звонил обергруппенфюрер Каммлер, просил, чтобы по прибытию вы срочно связались с ним, «Андромеда» заняла исходную позицию.
Шталман, преобразившийся Шталман, проговорил сухо, деловито, и даже жестко:
— Звонки из Берлина? Нет? Тогда через четыре часа эвакуировать наши команды с объектов «Герхард» и «Елена». Проконтролировать уничтожение объектов. Вызовите ко мне Тамма, он будет сопровождать наших гостей. Еще: кто-нибудь из дам «Врил» еще здесь?
— Мария и Сигрун.
— Хорошо. А теперь, давайте последние данные. И быстрее, быстрее, штурмбанфюрер.
Шталман спешно удалился в сопровождении офицера, и на какое-то время Ванник и Бочкарев оказались одни. Эсесовцы, летевшие вместе с ними, последовали за Шталманом, а разведчики остались стоять у замершего летающего диска, казавшегося небольшим в огромном ангаре.
Недалеко от них находился на тонких опорах еще один «Ханебу», а за ним, скрытый его формами, третий летающий диск, гораздо больших размеров, и других очертаний.
Металлические фермы делили зал на части, ровные линии пяти узких балконов – по числу этажей, опоясывали зал кругом и упирались в двухсекционные металлические ворота, у которых стояла охрана. Пять человек, две пулеметные точки с тяжелыми МГ-131.
Мимо двое служащих прокатили на тележке большой баллон. Возилась обслуга у второго летающего блюдца, длинные мощные кабели, извиваясь по бетонному полу, исчезали в чреве аппарата. Кто-то быстро шел по балкону второго этажа, стуча ботинками. Что-то гудело равномерно и громко.
Здесь шла безостановочная работа, здесь торопились, боялись не успеть, спешили. В другое время Бочкареву пришла бы мысль сухая и деловитая: гранату сюда, две – туда, а затем поливать этот зал и людей в нем плотным свинцовым огнем, каждую открывающуюся дверь, каждое попытку движения, но сейчас отчего-то перекатывалось в душе иное чувство. Необъяснимое, без названия, родной брат ощущения, родившегося в темных коридорах «Герхарда». Чувство времени, которого осталось совсем немного, минут пять, не больше по календарю апреля, и оно осеняло своими неумолимым ходом здешнее движение, здешнюю поспешность, боязнь опоздать, отчего они приобретали совсем иной вес и значимость…
— Вы ничего не чувствуете? — спросил Бочкарев.
— Что именно? Звуки? За нами кто-то наблюдает?
— Нет, другое. Чувство громадного циферблата, явное и плотное, словно осязаешь двигающийся механизм, его стрелки, зацепление зубчатых колес, или что там есть. Словно время, каждая секунда превратилась в плотный шар, и они накатываются на тебя один за другим: девятый, восьмой, седьмой…