— Не смейте его бить! — вскрикнула девушка.
Ланге лежал у руля и по его голове и плечам стекала липкая горячая кровь. А они стояли перед союзниками и те, похоже, решали, что с ними делать.
Бочкарева осмотрели, не нашли оружия, и это вызвало поток новых неразличимых слов.
Как глупо, подумал Бочкарев. Никто из них не понимает по-русски, а я не говорю по-английски.
Кто-то тронул длинную косу Сигрун и Бочкарев, не удержавшись, отбросил руку американца. За что опять получил по зубам.
Подошло еще несколько солдат, с винтовками и ручным пулеметом. И среди них был офицер.
— Вы говорите по-английски? — спросил он на немецком языке.
— Вы понимаете по-немецки? — воскликнула Сигрун. — Прикажите своим солдатам, чтобы не распускали руки и не позорили свой мундир!
— Позорили мундир? — спросил офицер. Слова другого языка давались ему с трудом. — И это говорите вы, немцы?! Немцы, не знающие чести и совести?
— Не понимаю, — удивилась Сигрун, — что вы хотите этим сказать?
— Не понимаете? А вот сейчас вас обоих расстреляют, тогда поймете! За Вашингтон и Нью-Йорк, за всех наших парней, которых вы убили, сожгли, отравили своим дьявольским нечеловеческим оружием!
Сигрун замолчала, вместо нее, утирая текущую по губе кровь, заговорил Бочкарев:
— Мы ничего этого не знаем. Скажите, что случилось с Вашингтоном и Нюь-Йорком, и когда. Их бомбили?
— Бомбили? — удивился офицер. — Кто вы такие?
Он быстро заговорил со своими, после чего вся группа, собравшись, быстро устремилась в глубь леса. Минут через пять они остановились и офицер продолжил прерванный разговор:
— Только не говорите, что вы ничего не знаете!
Сигрун порывалась что-то сказать, но Бочкарев остановил ее.
— Я – капитан Красной Армии, разведчик, — произнес он. — Мы долгое время скрывались и не знаем новостей. А теперь расскажите подробно, что случилось в последнюю неделю.
Американец озадаченно посмотрел на него, на Сигрун и задумался. Подозвал еще двоих и завел с ними длинный разговор. Говорил, словно переваливал во рту со щеки на щеку картофель, отчего слова выходили тяжелые и невнятные.
— Чем вы докажете, что вы русский? — наконец, спросил он по-немецки.
— У вас есть кто-нибудь, говорящий по-русски? Тогда никак.
— А она кто? — спросил офицер, указывая на девушку.
— Я его невеста, — вдруг сказала Сигрун.
— Вы в самом деле ничего не знаете? — офицер внимательно проследил за их реакцией, а потом, тяжело вздохнув, очень тяжело, продолжил.
— От нас это скрывали до последнего, но ведь такое не утаишь. А тут бесконечные немецкие листовки. И радио. Письма перестали приходить… И слухи, постоянные невыносимые слухи. Потом вдруг фронт перестал существовать. Вторая, девятая армия – они пропали, словно их растерли по земли, со всеми штабами, тылами и техникой. И бомбардировщики не летят. Совсем. Скажите, разве такое возможно, чтобы не летала наша авиация? Как тогда воевать?
Офицер устало вытер тыльной стороной ладони грязное неумытое лицо.
— Они сбросили свои дьявольские бомбы на Нью-Йорк, Вашингтон и Дейтройт. А в Англии – на Лондон. Говорят, этих городов больше нет. Вообще нет. И правительства тоже нет. И президента. Понимаешь, парень?
— Что с Советским Союзом, Красной Армией, вы что-нибудь слышали?
— Слышали. Русская столица разрушена. И еще какие-то города, не помню названий. А с армией… думаю, вашим так же несладко, как и нам. Если немцы перебрасывают сюда все новые и новые дивизии с Восточного фронта, значит, у вас там все кончено.
— Куда вы теперь? — спросил Бочкарев.
— Не знаю. Собираемся пробиться во Францию, а оттуда домой. Не может же такого быть, что ничего от Нью-Йорка не осталось?! — Офицер мрачно махнул рукой. — А вы куда?
— На восток.
Американец по-свойски, словно они были знакомы давным-давно, протянул руку для пожатия.
— Удачи вам. Вам, мисс, тоже. И храни всех нас Бог в этом аду.
Он скомандовал своим и все вместе они быстро пошли дальше в лес. Минута – и пропал последний звук от ломающихся веток, Бочкарев и Сигрун остались стоять одни среди деревьев, в тишине и безмолвии апрельского леса.
— Ты молодец, — сказала девушка, подходя к Бочкареву и прикасаясь рукой к его распухшей губе, на которой уже засохла кровь. — Ловко как все придумал!
4 апреля 1945 года
Транспарант вспыхнул, погас и снова засветился ровным желтым светом. Черные буквы на таком фоне видны особенно хорошо: «Внимание! Приготовится!»
Бочкарев соскочил с кресла одновременно с Сигрун. Затем они посмотрели друг на друга. Капитан поднес руку к губе и отдернул – та напухла и саднила.
— Это было на самом деле, остались следы крови. Погоди, сейчас узнаем.
Девушка кинулась к своему креслу, подняла тонкий гибкий ус микрофона, но голос, гулкий и искаженный, уже разнесся по камере, опережая все вопросы.
— Операторы, просим занять свои места. Предстоит следующее включение «Колокола».
Видимо, кто-то из операторов спросил, потому что голос после короткой паузы стал объяснять:
— Нет, нет, данное Изменение не может быть зафиксировано. Хотя бы потому, что в нем очень сильны неосознанные ожидания нации. А вам, профессор, следовало бы знать, что это влияние способно сильно дестабилизировать реальность. Кстати, да ведь это же вы и доказали!
Голос замолчал, слушая невидимого собеседника, а затем заговорил вновь.
— Нет, я считаю, Берлин информировать не нужно. Тем более, что фюрер категорически против использования У-бомб на европейском театре военных действий. Что вы ему преподнесете: серию ударов в Померании, Генерал-губернаторстве и Лотарингии, как мы увидели только что?
— Сколько всего операторов? — спросил Бочкарев, возвращаясь в кресло.
— Больше десяти. Но это в главном контуре. Сколько во вспомогательных – не знаю. И еще наблюдатели, они тоже погружены в изменение.
— Ну хорошо, — не унимался голос, донимаемый кем-то, — если вы настаиваете, мы проведем обычную процедуру. Но учтите, это опять займет время. И к тому же, Изменение очень близко к нашему Универсуму, поэтому нереализованные возможности нашего перетекут в него и общая картина со временем изменится. Если вообще, мы преодолеем порог стабильности. Ведь мы видели в наших экспериментах, что главенствующая реальность очень устойчива и при недостаточно малых возмущениях стремится вернуться в прежнее состояние.
— Они все время так полемизируют, — сообщила Сигрун, подходя к Бочкареву и осматривая его лицо. — Не слушай, надоело!
Но Бочкареву, наоборот, очень хотелось слушать и запоминать.
— Я испугалась, — доверчиво произнесла Сигрун и снова коснулась рукой его щеки.
Мягкое нежное прикосновение, которое заставило капитана встрепенуться и посмотреть девушке в глаза.
— Еще чуть-чуть и они расстреляли бы нас. По настоящему. Понимаешь?
Она смотрела ему в глаза осторожно и с ожиданием, словно искала во взгляде, в выражении лица что-то крайне необходимое и важное. А затем Сигрун положила руки Бочкареву на плечо, привстала на цыпочки, коснулась его губ своими и замерла.
Отстраниться их заставил только скрежет двери. В каморку влетел прежний помощник, сунул в руки листы с отпечатанным типографским текстом и графами, авторучки, не требующие чернил. Затем он увидел ссадины на лице Бочкарева.
— Господин лейтенант, вы ранены?
— Пустяки.
— Нет-нет, Берхард, это вовсе не пустяки.
— Фройлян права, нужен компресс, Погодите, я сейчас все устрою, вы пока заполняйте формуляры.
Он выскочил за дверь, а они, разложив на коленах листы, принялись записывать впечатления, время по наручным часам, случившиеся события, фамилии встреченных людей – в точном соответствии с написанными мелкими буквами предупреждением «Внимание! Заполнять каждую графу. Совершенно секретно по заполнении».
Через несколько минут помощник вернулся, но с врачом – на серую полевую форму был накинут белый халат и еще одним офицером.