Подобно старым, всем известным мелодрамам, где каждый знает судьбу добрых и злых героев, в «Дзядах» также были знакомые публике моменты, всегда вызывавшие аплодисменты. Большинство таких эпизодов затрагивало национальные чувства поляков, например фраза «Мы, поляки, продали душу за горсть серебряных рублей» или реплика русского офицера: «Нет ничего удивительного в том, что они так ненавидят нас: в течение целого столетия они видели, как из Москвы изливается в Польшу столь грязный поток». Эти моменты производили впечатление на поляков, приходивших смотреть постановку «Дзядов». Пьеса была антицаристской, вполне приемлемой для советского мышления. Она не являлась антикоммунистической. В ней ничего не говорилось о коммунистах и Советах, которых тогда еще не существовало. В действительности это произведение преподавалось и ставилось при коммунистах таким образом, чтобы оттенить политическую сторону. Далекая от проявлений антисоветизма, пьеса была первоначально поставлена предыдущей осенью в рамках празднования пятидесятой годовщины Октябрьской революции, которая привела коммунистов в России к власти.
Именно внимание, уделенное в этой постановке христианской вере, встревожило правительство, поскольку коммунизм отвергает религию. Тем не менее никто не счел это серьезным отходом от ортодоксальных взглядов. «Трибуна люду» дала постановке негативную оценку, но ее критика была не слишком резкой. Просто констатировалась ошибочность представления о том, что мистика играет в этой драме такую же важную роль, как и политика. Чтобы пьеса производила нужное впечатление, доказывал критик, Мицкевича необходимо рассматривать прежде всего как политического писателя. Спектакль посетил Адам Михник. «Я счел, что это фантастическая постановка. Просто потрясающе», — вспоминал он.
Затем правительство поступило до странности неразумно: оно запретило эту популярную национальную пьесу в Национальном театре. Хуже того, последним днем постановки было назначено 30 января. Публике стало известно об этом за две недели, и теперь каждый знал, что 30 января — заключительный день этой постановки по решению полиции. Поляки привыкли к цензуре, но прежде о запретах не объявлялось заранее. Правительство словно приглашало людей на демонстрацию. Не было ли это провокацией или кознями генерала Мочара? Историки до сих пор спорят на сей счет. Наряду с теориями о заговоре и контрзаговоре часто высказывалась мысль о том, что правительство просто совершило глупость. Михник вспоминал: «Решение запретить спектакль показывало, что глупое правительство не понимает поляков. Мицкевич — это наш Уитмен, наш Виктор Гюго... Атака на Мицкевича была ярким проявлением варварства коммунистов».
Вечером 30 января, когда занавес опустился в последний раз, триста студентов Варшавского университета и Школы Национального театра прошли маршем перед Национальным театром, всего в нескольких сотнях ярдах от памятника Адаму Мицкевичу. Они не рассматривали это как акт неповиновения. Просто коммунистическая молодежь решила напомнить старшим об идеалах коммунизма. Сам Михник, которого власти знали как «смутьяна», в марше участия не принимал.
«Мы думали, что возможна эволюция в чешском стиле», — рассказывал Михник. Студенты не опасались, что ответом на их акцию станет насилие. «С 1949 года полиция в Польше никогда не предпринимала действий против студентов». Михник, возможно, рассуждал слишком логично. Здесь, среди ив, перед садом, где росли розы, и бронзовой статуей Мицкевича, который стоит, прижав руку к сердцу, триста студентов были избиты дубинками «рабочими», прибывшими к месту проведения демонстрации якобы для беседы с ними. Тридцать пять студентов было арестовано.
Ничего удивительного не было в том, что пресса ничего не сообщила о происшедшем. Михник и другой студент из числа диссидентов, Хенрык Шлайфер, имели разговор с корреспондентом «Монд», которого Михник охарактеризовал как «очень опасного человека». «Крайний реакционер и больше всего заботится о саморекламе». Но два молодых коммуниста не имели особого выбора, если они хотели, чтобы польский народ узнал об этих событиях. После публикации в «Монд» история была подхвачена радиостанцией «Свободная Европа» в Вене, а благодаря ее передачам стала известна всей Польше. Однако тайная полиция заметила, как Михник и Шлайфер встречались с корреспондентом, и когда статья появилась в «Монд», оба они были исключены из университета.