– Отпусти, сука!
Из полумрака поднялся рыжий, как какое-то хищное животное. Согнувшись, он навалился на меня сверху, вцепился в мою руку. В ту самую руку, что уже держала телефон. Борьба разгорелась, как дикий пожар. Мы трое сцепились в каком-то бешеном, примитивном танце, похожем на перетягивание каната.
Темнота камеры наполнилась звуками хрипов, яростного сопения и скрежета ткани, когда мы дергали друг друга туда-сюда. Даже «бобик» начал раскачиваться, как старый баркас на штормовых волнах.
И тут рыжий, озверев, начал бить меня. Кулаки, большие, словно булыжники, врезались в живот. Один из ударов попал точно в солнечное сплетение. Я захрипел, согнулся, воздух вылетел из легких, а в животе взорвалась пульсирующая и обжигающая боль.
Но я не остановился. Адреналин захлестнул меня, как кипящая волна, стирая боль. Мои пальцы сжали телефон, а в груди зашумел дикий вой: «Не отпущу. Ни за что!».
Рыжий был зверем. Слишком сильным, слишком быстрым. А толстый, тот был упрямым, как молодой кабан, которому все равно, что перед ним – забор или человек. Они вывернули мою руку, несмотря на мои отчаянные попытки удержать телефон. Я сжимал его изо всех сил, до побелевших костяшек, но пальцы, один за другим, под их натиском разжались. Телефон выскользнул, толстый мигом сунул его в другой карман.
Перед лицом мелькнул кулак, и в следующий миг в лоб обрушился удар. В глазах вспыхнуло белым, будто молния рассекла тьму. Звон в ушах, гулкий и тяжелый, заглушил все звуки. Когда я снова сфокусировался, рыжий уже заносил руку для следующего удара.
Скрежет замка. Дверца распахнулась с такой силой, что тьма камеры отшатнулась перед дневным светом. В проеме стоял патрульный.
– А ну прекратили! – гаркнул он, голос звучал, как выстрел. – Успокоились!
Я, тяжело дыша, отступил к своей скамье. Толстый тоже сел на место, бурча себе под нос что-то злое, но неслышимое. Рыжий плюхнулся рядом с ним, явно недовольный.
Патрульный задержался у проема. Закурил, медленно выпуская дым. Глаза его скользили по нам, будто он размышлял, кого из нас прибить первым.
Я подышал с миг, а затем спросил у патрульного:
– Закурить можно?
– Обойдешься. Еще один такой фокус – и будете в наручниках!
– Долго нам тут еще торчать? – лениво спросил толстый, словно он тут главный.
Патрульный усмехнулся, его взгляд стал холодным, как лезвие.
– А ты в отделение торопишься?
– У меня дела. В отделение я не поеду.
Милиционер оперся рукой о машину и посмотрел на него как на надоедливого щенка.
– Ты не смотри, что папаша в горкоме работает, – сказал он с насмешкой. – Пару часов все равно посидишь. Может, поумнеешь.
Толстый замолчал, его глаза светились ненавистью точно угли под золой.
Докурив, мент стряхнул пепел прямо на снег, посмотрел на нас через прищуренные глаза и произнес:
– Сидите тихо, или наручник надену.
Дверца захлопнулась, замок снова клацнул, запирая нас внутри.
Я сидел молча. Мысли о телефоне угасли. Не было смысла начинать все сначала. Толстый сидел с видом победителя, вцепившись в свой карман так, будто телефон был его личным трофеем. Рыжий, казалось, уже что-то просчитывал в голове – возможно, как выкрутиться из всей этой каши.
Между нами повисло тяжелое молчание.
Минуты потекли вязко, как смола. В камере стало заметно холоднее – так холодно, что казалось, мороз забирался прямо под кожу. Двигатель «бобика» урчал где-то впереди, но, несмотря на это, никакого тепла до нас не доходило. Печка, видимо, обогревала только салон, где сидели патрульный и Аня. Нас же мороз сжимал, как ледяная ладонь.
Я не знаю, сколько прошло времени. Час? Два? Мои ноги затекли, пальцы рук онемели. Мы все сидели, укутанные собственным дыханием, которое превращалось в белоснежные облачка, и в каком-то смысле даже этот пар был единственным свидетельством, что мы еще живы.
Я думал о том, что, скорее всего, Виктор Андреевич наверняка следуют какому-то протоколу: осмотр места преступления, понятые, бумажки, бумаги и еще раз бумаги. А мы? Мы просто часть декорации, пока он завершает свой ритуал.
Каждое потрескивание кузова и шорохи на улице отзывались у меня внутри тревожным звоном. И каждый раз, когда я пытался разжать свои окоченевшие пальцы, я слышал в голове голос: «Еще не конец, Сергей. Еще не конец».
Подъездная дверь хлопнула где-то вдалеке, звук донесся через треск двигателя. Затем раздался скрежет замка, и дверца нашей камеры распахнулась, снова впуская яркий свет. Виктор Андреевич стоял в проеме, рядом с ним – цыган, выглядевший довольным.