Она вздохнула нарочито громко, нарушая тишину, привлекая внимание к своей груди, которая чуть заметно колыхнулась под тканью платья. Этот вздох был провокацией, прямым вызовом.
Я даже не мог разобрать сумбур чувств, захлестнувших меня. С одной стороны, животное желание вздымалось волной, требуя действий. Хотелось наброситься на нее, как голодный зверь, сорвать к чертям это невинное белое платье, и ощутить под пальцами горячую кожу, и пуститься во все тяжкие, забыв обо всем на свете, исчезнуть из мира на эти два дня.
Но в то же время, мысль, что ее родители сейчас в дороге и с ними произойдет непоправимое, навозной мухой витала в голове. И эта мысль, как холодный душ, гасила пыл, внося неприятный диссонанс в сладостную симфонию желания.
Но говорить сейчас об аварии было как-то не с руки. Не к обеду ложка, как говорится. Нужен подходящий момент. К тому же, ее родителей уже не спасти. Мобильные телефоны еще не скоро изобретут. Не предупредить.
И все-таки не выдержал, поднял глаза. Встретились взглядами. Секунда – как вечность. В ее глазах – все желание горело открытым пламенем, все слова были лишние. Понял – сейчас или никогда. Встал резко, руку ее в свою ладонь заключил, пальцы сплел крепко-крепко, и потянул к себе. И вот мы уже не чай пьем чинно-благородно, а накинулись друг на друга прямо посреди кухни.
К черту это платьице белое, ангельское. Рванул ткань грубо, одно движение – и оно змеей на пол соскользнуло. Рубашка моя следом полетела, пуговицы по полу запрыгали. Брюки туда же и трусы наши – к одежной куче. Аньку подхватил на руки, легкая совсем, как перышко, и на стол кухонный усадил, прямо посреди чашек и огрызков печенья. Толкнул осторожно. Развалилась передо мной, вся открытая, вся моя.
***
– Да тише ты! Не стони так… соседи ведь…
– Плевать.
***
Анька плескалась в душе, а я сидел на кафеле голой задницей, возле самой ванны, и дымил, зажав в пальцах тяжелую отцовскую пепельницу. Выжатый, словно чайный пакетик, который в общаге студенты умудрялись заваривать по третьему кругу.
Шторка колыхалась, скрывая Анькино тело, и мне являлся лишь размытый, зыбкий силуэт. И я нет-нет, да и бросал взгляд в ту сторону, прикидывая, стоит ли идти на еще один заход или на сегодня, пожалуй, хватит.
Сигаретный дым лениво вился к потолку, и я размышлял о том, что все-таки секс с Анькой – это как вспышка сверхновой на фоне тусклого мерцания старой лампочки Юли. С женой… точнее, с бывшей женой, все было до обидного пресно. Словно мы с ней годами колесили по захолустным сценам, отыгрывая заезженную пьесу перед равнодушными зрителями. Профессионально, без фальши, но и без искры. Отработали номер – и в гримерку, готовиться к завтрашнему такому же спектаклю.
А сегодня… Сегодня словно дали другую роль. Другую пьесу. Других партнеров по сцене, от которых искры летят, и ты вдруг понимаешь, что театр – это все-таки магия, а не рутина. И что в этой игре еще есть краски, и глубина, и какой-то чертов смысл, который ты уже почти разуверился найти. И вот этот новый спектакль – он как хороший виски после разбавленной водки. Обжигает, бодрит и заставляет вспомнить, что жизнь в сущности, не так уж и плоха, даже если сидишь голым задом на холодном кафеле, а пепельница забита окурками.
Подарок Ани удался.
Стоп.
Но почему Анька погибла в автокатастрофе? Ведь она не должна была ехать с родителями в Лабинск. Она не поехала бы с родителями, потому что позвала меня в гости. Она бы осталась дома. Следовательно, несколько часов назад не было бы никакой записи о смерти Ани в домовой книге.
Но запись была.
Я затянулся и выпустил дым в потолок.
Ведь даже если я сегодня не пришел бы к ней в гости, она бы никуда не поехала. Ведь я повлиял на прошлое, на жизнь Ани. Ее смерть 04.01.1978 года в автокатастрофе стала невозможно с того момента, когда Аня позвала меня в гости, а я сказал, что приду, хотя знал, что этого не будет.