Он был убежден, что современному писателю невозможно оставаться вне политики, а одеяние жреца надмирного искусства выглядит на нем как шутовской кафтан. Это была далеко не эстетическая дискуссия. Еще в 1940 году Оруэлл писал, что для английских властителей умов «чистки, повальная слежка, массовые казни, особые совещания и т. п. — вещи слишком незнакомые, чтобы испытать страх. Эти люди примирятся с любым тоталитаризмом, ведь собственный опыт научил их только либеральным понятиям и нормам». Подобный квиетизм стал объектом самых язвительных его нападок. Ответом был либо бойкот, либо непризнание сказанного Оруэллом, как будто дело не шло дальше газетной перепалки между консерватором и радикалами.
Очень многое в этом конфликте объяснялось и тем, что попытки Оруэлла демифологизировать еще не остывшую историю больно били по национальному самолюбию англичан, свято веривших в институты западной демократии, которые якобы ставят надежный заслон на пути диктаторов и диктатур. В это Оруэлл никогда не верил. Он видел, как потворствуют Франко и заискивают перед Гитлером, провозгласив тактику сдерживания. В 1941 году написано эссе «Англия, ваша Англия», где Оруэлл нашел свою метафору современного состояния мира — военный парад: ряды касок, по струнке вытянутый носок сапога, который вот сейчас опустится на человеческое лицо, чтобы раздавить его. Восемь лет спустя метафора станет ключевой в романе «1984».
Роман ответит и на мучительный для Оруэлла вопрос, который он выразил тоже метафорически, вспомнив о библейском ките, проглотившем пророка Иону. В Библии пророк молил бросить его в море, желая искупить вину за разыгравшуюся бурю. Сняв мотив жертвенности, Оруэлл ввел противоположный — бегство от долга. У него чрево кита дает уютное прибежище отказавшимся противиться «веку, когда свобода мысли признана смертным грехом, пока ее не превратят в бессмысленную абстракцию». Со временем произойдет и это; для «независимой личности не останется возможности существовать». И тогда умрет литература, которую удушают условия, вынуждающие безвольно подчиняться такой реальности.
Она умрет оттого, что в ней восторжествует пассивность. «Отдайся созерцанию происходящего в мире, — писал Оруэлл в эссе „Во чреве кита“ (1940), — не противодействуй, не питай надежд, будто способен контролировать этот процесс, — прими его, приспособься, запечатлевай. Кажется, вот вера, которую в наши дни исповедует любой писатель, сознающий, какова теперь жизнь». Пример был под рукой: уже названный Генри Миллер, давний и близкий знакомый Оруэлла. Но для самого Оруэлла это был пример «полностью отрицательный, бесперспективный, аморальный, потому что нельзя быть только Ионой, бестрепетно наблюдая зло или наподобие Уитмена с любознательностью разглядывая свалку трупов».
Смирение отвергалось. Что мог Оруэлл предложить взамен? Не приняв ни проповедничества Уэллса, ни миллеровской циничной насмешки, не соглашаясь ни с конформистами, ни с романтиками обновления, он становился уязвим со всех сторон.
И здесь ему на выручку пришел Свифт.
Разумеется, это был весьма своеобразно прочитанный Свифт, провозвестник антиутопии, которая бичует государство всеобщей подозрительности и могущественного сыска. Говоря о Свифте, Оруэлл, собственно, говорил о себе. Однако в истории литературы он выбрал действительно подходящий образец. Ведь именно Свифтом была доказана возможность судить о времени, не страшась гипербол, если за ними есть нечто реальное, пусть это не признается общественным мнением. Оруэлл видел в творце «Гулливера» художника, полагавшегося не на преобладающую веру, а на здравый смысл, хотя бы его и почитали безумцем. В споре с собственным временем свифтовская позиция становилась для Оруэлла единственно приемлемой.
Над страницами «1984», конечно, не раз вспомнится шедевр Свифта: и Академия прожектеров в Лагадо, отыскивающая способ повсюду насадить умеренную правильность мыслей, и государство Требниа, где выучились в зародыше истреблять любое недовольство. Тут больше чем литературные параллели. Тут схожие взгляды на социум и на человеческую природу.