Я разлил по стаканам. Под линеечку, как положено. Подняли.
– Ну! За ворота! – выдохнул Палыч.
Опрокинули.
– А вот ты, по-моему, не злой, Виталич, а очень даже добрый, – улыбнулся я.
Виталя вытер руки мятым куском газеты, скомкал его окончательно, зашвырнул навесиком в пламя и уселся рядом со мной.
– Не злой я, Андрюх. Давай по второй.
Я налил. Опрокинули без тоста. Все, кроме бригадира, смотрели на освещаемое костром лицо Виталия. Виталич молчал.
– Ну, у всего есть причина, – сказал я, и, видимо, это была та самая ключевая фраза, которая вкупе с двумя стаканами водяры должна была разблокировать в башке дохляка героя. Потому что он как-то сразу встал, секунды две жестикулировал, типа обращаясь ко мне, и уж потом, разогнавшись таким образом, выпалил:
– Какая нахер причина? Что вы несете? Что вы вообще знаете про добро и зло? Вы сами во всем виноваты. Нет никакого зла. Как стадо баранов! Всему найдете оправдание!
– Ой, мля! Затарахтела тарахтелка… – Палыч поднялся, сделал шаг к Нигме, но тот обернулся: – Отвали от меня нахрен!
На что Палыч вдохновенно вскинулся, это уже была его территория.
– Ты че, олень? – зашипел он. – Ты кого тут кружить собрался, чепушила? Ты у меня, пес, петухом запоешь!
Студент схватил здоровенный дрын, валявшийся у его ног, шагнул вперед и выдавил с тупой яростью:
– Пошел ты! Ненавижу!
– Ну, давай, – Палыч раскинул руки. – Тебе ж не впервой! А, малыш?
– Да вы че? – Я вскочил. – Завязывай, Палыч! А ты сядь!
Для меня было странным, что ни Жумагали, ни Виталич не впряглись за дохлика, просто остались сидеть как сидели. Студент опустил дрын и пошел прочь от костра. Палыч некоторое время смотрел на темную удаляющуюся фигуру, а потом сказал, не поворачивая головы:
– Ты нихера не знаешь?
– Чего не знаю?
В наступившей тишине было слышно, как трещит костер, а Жумагали вполголоса поет старую песню про Бекежана и Кыз-жибек.
– Не надо, Палыч, – сказал Виталя.
– А че не надо?! Да задолбало! – Палыч повернулся ко мне. – Короче. За неделю до твоего приезда к этому уроду приезжал дружбан, уговаривал вернуться к евонной бабе. Она крутанула хвостом, типа, ну, и он психанул, свалил короче. Как сюда попал, не знаю, – Палыч замолчал. – Ну, короче… Сели посидеть, выпили нормально так. Потрещали. Мы за баб, они за политику. Типа, Крым – не Крым. Бригадир и Виталя спать пошли, а я еще тут был. Дружбан его мозговитый попался, ну и заспорили они. Культурно так, вроде.
Палыч налил всем водки. Выпил и уставился в темноту.
– Ну? – не выдержал я.
– А че ну? Вон он, там, за тем холмом и лежит… Да не, шутю. Студент вскинулся на ровняке, орать стал, типа, гореть вам в аду, вертухаям. Как епнутый. А потом вот этим дрыном его враз и ушатал. Одним ударом по куполу. Схватил «Нннааа, сука», – и нет парня. Ушел. Еле откачали. А ты говоришь… Потом сопли жевал. Типа – была причина. А какая нахер причина? Сидели, ровно базарили. Я не понимаю! Если бы я не вписался, он бы его замочил, ей-богу. Такие, сука, интеллигентские базары…
Было и смешно и мерзко. Я сказал:
– Ну, нет зверя страшнее человека.
– Достал он меня. Смотрит, как на врага народа, сучонок. Дай такому ствол – любого несогласного положит. Ладно, я спать. – Палыч поднялся. – Виталя, туши костер, завтра много работы. Жума уснул, что ли? Не трогай его, пусть спит. Плед на него накинь.
Палыч стянул с себя плед и протянул мне:
– Замерзнет – придет.
Я проснулся от женского крика. Некоторое время лежал в сумерках, пытаясь понять – кричали во сне или наяву. Виталя и Палыч еще спали. На всякий случай я вышел на улицу.
Было раннее утро. Я сразу увидел жену бригадира. Она сидела над Жумагали, который лежал у кострища на своей пенке с перерезанным горлом. Я кинулся в барак. Опрокинул стул, увидел, как Виталя повернул голову, просыпаясь, и пошел к кровати Палыча. Он был накрыт одеялом. Обычно он так и спал, укрывшись с головой. Я до жути испугался своего предчувствия. Как же я хотел ошибиться, но буквально влип в черную лужу крови, собравшуюся под его кроватью. Я потянул одеяло и увидел надрез на его шее.
Вещей дохляка не было, как и его самого. Я позвонил в село, там кинулись искать участкового.
Мы с Виталичем решили идти в сельсовет сами. В этом не было никакой необходимости, но возвращаться в барак не хотелось. У меня было физическое ощущение присутствия того самого зла, вышедшего наружу, о котором накануне говорил Виталя.
Мы вышли на пыльную дорогу. Солнце едва взошло над горизонтом, нагревая свежий, остывший за ночь воздух. Но идти было невероятно трудно. Как во сне, когда нужно бежать, а не можешь и вязнешь, и ощущение ужаса сменяется смирением и желанием опуститься в дорожную пыль и ни о чем не думать, ничего не бояться.