Дом Наде собирались поставить на следующий год. Ей надо жилье попросторней — сама, да двое детей, Игнатий вернется с войны...
Постояли, покурили, полюбовались срубом. Строение неплохое, пять на пять метров, но пристройки требует — позже сладим.
Дом без глухой стены. Свет с трех сторон: с востока, с юга, с запада. В таком доме жить да жить...
Ближе к вечеру мужчины посоветовали Ефиму вывести лошадей на дамбу на первую травку. В лесу местами уже хорошо разлилось зеленое разнотравье, и плоский верх дамбы тоже весь день на солнышке — со сруба видели, покрыт сочной зеленью.
Коли так, надо вести лошадей. Сено кончилось, до травы дотянули, еще день-два — и не будет никаких забот с кормом.
Лошадей — не табун. Две. Все нынешнее богатство колхоза. Берегли их сельчане пуще зеницы ока...
Вот и повел их Ефим на дамбу. Спутал. Пустил, посмотрел, как они начали жадно щипать мягкую травку, да направился в деревню. Отошел недалеко, как вдруг что-то сильно толкнуло в спину, сорвало с головы шапку, покатило по дороге, обожгло шею, перекрыло дыхание, словно переломило пополам. Упал... В то же мгновение услышал взрыв и, кажется, потерял сознание...
Сколько времени ничего не видел и не слышал, он не знал. Наверное, с минуту. Не более. Ибо, очнувшись, поднимаясь с земли, повернув голову туда, где оставил лошадей, еще не видел надвигающейся на него волны. Видел, что исчезла дамба и лошади... И только потом, став на ноги, увидел, что от реки, через зияющий разлом среди берега, там, где должна была быть дамба, сюда катится высокая, в рост человека волна...
Ефим не помнил, кто к кому прибежал тогда: мужчины к нему или он к ним. Но когда сошлись, Николай с Михеем подхватили его под руки, потянули в конец деревни, к взгорку, на котором стоял сарай, к самому высокому месту во всей округе. Знали, что туда вода не дойдет, никогда еще, даже в самые страшные паводки, его не затапливало...
Они спешили изо всех сил, вода настигла их только в середине деревни. Но здесь волна осела, ослабела и доходила всего лишь до колен, хотя пыталась сбить с ног.
Бежать было тяжело, в сапогах хлюпала вода, да и Николая нужно было тащить за собой, деревяшка ему мешала.
Добежав до Катиного сруба, приостановились, чтобы осмотреться, какова опасность, ведь вода обогнала их еще на подходе к деревне.
Пока ничего особо страшного не заметили: первая волна, захлестнувшая Гуду, уже выдохлась, расползлась окрест. Но позади, там, где еще недавно была дамба, поднималась новая волна, катилась сюда. И хотя она была не в рост человека, как первая, вдвое меньше, но все же страшная. Катилась она с глухим гулом, казалась свинцово-темной, вязкой. Надвигалась сюда не спеша, расползаясь по деревне, будто нехотя, била в печи, оставшиеся от сожженных хат, двигалась за мужчинами, а они вновь бросились бежать к взгорку. Не дойдя до него метров двести, так и не настигнув мужчин, волна повернула влево за деревню, где за довольно широкой, гектара в три-четыре впадиной начиналась гряда бора, острым клином спускающаяся к Гуде.
Знали, что через час-другой или ближе к ночи вода будет пытаться взобраться на взгорок, окружит его со всех сторон, превратит в остров.
А на взгорке стояли женщины и дети, махали руками, что-то кричали... До взрыва они уже вычистили лошадиные стойла, сгребли остатки сена с площадок, на которых раньше стояли стога, и разожгли печку — она недалеко от сарая.
Печку, как только сошел снег, из обгоревшего кирпича сложил Ефим. На ней грели воду животным, случалось, готовили ужин для всех. Сегодня вечером женщины собирались варить уху — рыба у них была, Ефим на ночь поставил на реке верши, а утром, пока ехать в лес, притащил мешок рыбы.
Старик знал рыбные пути, и даже по большой воде его верши никогда не пустовали. Сейчас, в бесхлебицу, сельчане в основном питались рыбой.
Женщины и дети, стоя на взгорке, все махали и махали руками, звали мужчин к себе.
— Слава богу, всех уберег, — прошептал Ефим. — Всех...
Он не подумал, что в деревне есть еще один человек — Иосиф Кучинский...
...Когда взорвалась дамба, Иосиф был в своей хате. Обычно он не выходил из нее без какой-нибудь особой надобности. Он давно уже держался в стороне от людей: добра они ему не желают, так зачем мозолить глаза? Знал, односельчане облегченно вздохнули бы, если бы его вообще здесь не было.
Но знать, что ты здесь нежеланный человек, одно, иное — уйти куда подальше, чтобы тебя не было ни слышно, ни видно. Уже было, однажды уходил из деревни, думал, что надолго, думал, пока его не будет здесь, людская ненависть к нему хоть немного, да уляжется.