Когда утолили первый голод, пришел черед общей беседы. Я поднялся, поклонился людям. Все отложили ложки.
— Друзья, похищением нынешний случай не назовешь. За розу деда Андрея заплатили, цену дали достойную. Так что наказание никому не грозит. Но без спросу брать нехорошо. И народ забеспокоился — это плохо.
— Да, мы беспокоимся! — подал голос кто-то.
— Роза не огурец, кому она и зачем понадобилась — неизвестно, — продолжил я. — Пусть тот, кто взял, подойдет ко мне потихоньку — если сейчас признаваться не хочет. А я решу, как быть.
Все промолчали. Впрочем, я особенно и не надеялся, что кто-то решит покаяться при всех.
Ни после обеда, ни в течение дня, когда я тестировал работу реактора, а потом проверял места возможных пробоев выводящих кабелей, никто ко мне не подошел. И не намекнул даже. Это мне совсем не понравилось. Потому что если розу подарили — то два человека, по крайней мере, должны об этом знать.
Вечером появились первые заболевшие. Поднялась температура у двенадцати мужчин и трех женщин. Детей недуг, по счастью, обошел стороной. Кроме температуры больных беспокоил сильный кашель и насморк. Эпидемия гарантирована — один раз кашлянул, заразил всех в помещении. Доктор Рейнгардт дал команду не выходить без нужды из комнат и носить марлевые повязки — да что толку? Пятнадцать человек, едва ли не четвертая часть поселка. У многих дети.
— Прокляты, — озвучила на ужине мнение большей части суеверного женского населения Маша Волкова.
— Не ты ли их прокляла, чтобы потом вылечить? — тут же подала голос Люда Борисова.
— Мне незачем. А ты — запросто.
— А мне зачем?
— Да чтобы люди к тебе пошли. Свое-то проклятие каждый снять умеет!
Я прервал зарождающуюся перебранку.
— Версию колдовства пока отметаем.
— Как же ее отмести, если пятнадцать человек заболели? Разом? — возмутилась Ангелина Докукина.
— Подозрительно, — солидно кивнул Женя Емельянов. Работал он молочником, на клонировании молочных протеинов, и после доктора Рейнгардта считался самым продвинутым биологом убежища.
— Колдовство, колдовство, — раздались возгласы с разных сторон.
— Вы в это верите? — спросил я.
— Верим, — дружно ответила едва ли не половина собравшихся.
Да, в нашем убежище работает термоядерный реактор… А обслуживающие его люди верят в колдовство, причем примитивное, с использованием ритуальных предметов.
— Значит, будем разбираться с розой. А эпидемию попытается локализовать доктор Рейнгардт.
— Хорошо, — солидно кивнул наш эскулап.
— Итак, кто ночью или утром был вдали от других? Кто мог зайти в теплицу к Распопову?
Старик, который приковылял на ужин, подал голос:
— В семь утра роза на месте была. Росла. Я ею любовался. А в десять исчезла. Исчезла…
— В десять или все же до десяти?
— В десять увидел я, что ее нет.
Стало быть, три часа теплица оставалась без присмотра. Что делал в это время Распопов, неважно. Может быть, ходил договариваться насчет льда — сам он на поверхность не поднимается. Или грел свои старые кости в постели. Мог читать книгу. Любовь к чтению, пожалуй, единственное, что объединяет его с библиотекарем, Лидией Игнатьевной.
— Расследуй, кто это сделал, Егор! — подал голос из угла мрачный Трофим Соболь. — У моей младшенькой, кажется, поднимается температура. Если кто на самом деле наколдовал болезнь — лучше ему убираться из убежища.
У Соболя трое детей, которых он любит до беспамятства. Да и кто из нас не любит детей — своих ли, чужих ли? Только не в любви тут дело. Как бы до самосуда не дошло на почве ненависти. Решат люди, что колдуньи виноваты — и тогда… В убежище БЗБ-11 лет десять назад сожгли ведьму. Может, она и не ведьмой была, но факт, что заперли ее в собственной комнате и подпалили. В дыму, без кислорода она задохнулась за десять минут. За эту дикую выходку БЗБ-11 тогда советом старейшин было решено расформировать, помещение законсервировать, людей распределить по другим убежищам. Жители пытались протестовать, да только как им электроэнергию отключили — так и сдались. Замерзать никому не хочется.
Наше убежище обслуживает реактор, электричество не отключат, да только и мы долго не протянем. Закроют доступ на ледник — и все. Недолго реактор проработает. И не только в этом дело. Зависим мы друг от друга — неважно, реактор у тебя, завод по производству протеинов или тепличное хозяйство… Рис в домашних теплицах не вырастишь! Не от холода умрешь, так от голода.
— В общем, все дела оставьте и на собеседование в мой кабинет. Сразу после ужина, — приказал я. — У кого свидетели есть, что с семи до десяти глаз друг с друга не спускали — весте приходите. Не меньше трех человек. У кого нет — по одному. И позже.
Из восьмидесяти пяти человек семьдесят семь оказались, как прежде говорили, «с алиби». Весь реакторный отсек, да дети — их в садовую и школьную комнаты как раз к семи ведут, плюс учителя, плюс воспитатели, те, у кого теплицы по соседству, добытчики, что на промысел еще в шесть утра ушли.
Остались оба наших ледовозчика: Вадим Шмаков и Саша Ковалев. Первый задержался с выходом, а второй лежал в лазарете один. Доктор Рейнгардт тоже бродил неведомо где. Говорит, литературу медицинскую изучал у себя в комнате. Еще в подозреваемые записали Лену Иванову, тепличка которой поодаль от всех сооружена, хорошенькую девчушку лет семнадцати. Ну, с Машей Волковой ясно — никакого алиби, и вообще, личность она крайне подозрительная. Ее коллега по цеху, но совсем не подруга Люда Борисова тоже, как назло, якобы спала в это время — чувствовала себя плохо. Библиотекарь Лидия Игнатьевна на отшибе живет, на отшибе работает. Может, захотела розу в память о прежних временах? И сам я тоже много один бродил. Для себя я не подозреваемый, но люди могут плохое подумать.
К полуночи я составил список, вернулся в свою комнату. Сын давно сопел в кроватке, жена еще не спала — смотрела старый, потертый лазерный диск на древнем, чиненном-перечиненном видеопроигрывателе.
— А ты, солнышко, розу не брала? — поинтересовался я. У жены алиби — вместе со всеми в реакторном работала, ну так ей после принести могли. И вообще, реакторный отсек под подозрением. Там вроде бы каждый на виду, но закутков много.
— Зачем мне ее брать?
— Мало ли… Колечко ведь у тебя золотое было. Я дарил. Да и вообще…
— Было колечко, теперь нет, — отозвалась жена. — И не только ты дарил — сама зарабатывала. Я же не в рабстве у тебя…
Тон ее мне совсем не понравился, но настаивать я не стал. А заявления эти насчет рабства — из фильмов. Сейчас все мы друг у друга в рабстве. И тесно, и душно, а куда от людей денешься? Один пропадешь, в лес жить не уйдешь. Не осталось лесов, и убежищ на одного человека нет.
А куда кольцо пропало — дело ее. Может, сахару на него купила, когда захотелось очень, себе или сыну. Или на диск выменяла. Это — скорее всего. Жаль, конечно. Вообще, глупо иллюзиями тешиться, смотреть фильмы о жизни, какой она была восемьдесят лет назад. Нет ее такой, и в ближайшие сто — двести лет не будет.
— Спать пора, — напомнил я жене. — Завтра на работу, а ты все сидишь — то до часу, то до двух.
— Лягу. Мне еще написать кое-что надо.
Ладно бы полезное что-то писала. А то сценарии для таких же фильмов, какие смотрит. Кто их будет снимать? Когда? Где? И, главное, откуда ей знать, какая жизнь была наверху? Когда на улице можно было ходить без комбинезона, купаться в незамерзших озерах и речках, а убежища назывались — дома. И у тебя даже мог быть свой дом с несколькими комнатами…
Утром число заболевших увеличилось до пятидесяти человек. Больше половины всего населения. Доктор Рейнгардт объявил всеобщий карантин. Работы, кроме насущно необходимых, приостановили. Только Вадим Шмаков опять пошел на ледник. Зря. Станет плохо, потеряет сознание вдали от убежища, упадет на снег. Верный конец.