Крупный литературный критик, социолог и публицист Н.М. Михайловский (1842–1904), комментируя нелепости Карамзина и его последователей, замечает: «Наша литература об Иване Грозном представляет иногда удивительные курьезы. Солидные историки, отличающиеся в других случаях крайней осмотрительностью, на этом пункте делают решительные выводы, не только не справляясь с фактами, им самим хорошо известными, а…даже прямо вопреки им… Люди, привыкшие обращаться с историческими документами, видят в памятниках то, чего там днем с огнем найти нельзя, и отрицают то, что явственно прописано черными буквами по белому полю».
Даже среди советских ученых находились исследователи, которые подходили к фактической стороне данного вопроса объективно и беспристрастно.
Академик Степан Борисович Веселовский (1876–1952), характеризуя итоги изучения эпохи Ивана Грозного, писал: «В послекарамзинской историографии начался разброд, претенциозная погоня за эффективными широкими обобщениями, недооценка или просто неуважение к фактической стороне исторических событий. Эти прихотливые узоры «нетовыми цветами по пустому полю» исторических фантазий дискредитируют историю как науку и низводят ее на степень беллетристических упражнений. В итоге историкам, прежде чем идти дальше, предстоит употребить много времени и сил, чтобы убрать с поля исследования хлам домыслов и ошибок и затем уже приняться за постройку нового здания». А хлама и домыслов будет еще больше. Я исхожу из того, что сейчас в наших исторических архивах бродят все, кому не лень. Недавно по ТВ был показан сюжет, в котором служащие Исторического музея сетовали на то, что вместо всех подлинных документов, относящихся к Израилю, в музее находятся только копии. И неизвестно, как это произошло. Кто поручится за то, что копии подброшены не с фальсифицированных документов? И почему говорилось только о документах, относящихся к Израилю?
Во время Новгородского похода, предпринятого для искоренения боярской измены и предательства, было пожертвовано Соловецкому монастырю 1100 руб. на поминовение 753 душ новгородцев. Если знать, что в то время стрельцы получали в год 1–2 рубля, станет понятна щедрость Царя. А если мы дополнительно вспомним, что в ту пору свирепствовали повальные болезни, то увидим причину поминовения 753 душ новгородцев. А заморские источники (Д. Горсей, «Записки о России», 1990 г., С.93) определяют число потопленных в Волхове новгородцев в 700 000 человек. В то время во всем Новгороде не жило и 70 тыс., а во всей Московии того времени проживало не более 10 млн. человек. Достоверные сведения определяют число казней новгородских измеников в 120 человек.
Подобные горсеи писали (и пишут), что на Пасху по всем селам Московии строят виселицы, на которых Иван Грозный в честь Праздника Воскресения Христова вешает своих подданных. Такие «горсеи», наши и зарубежные, не желают отличать праздничные деревенские качели от виселиц. И такой лжи просто горы. Не мешало бы нам задать себе вопрос: кто, с какой целью формируют русофобские пасквили и легенды, отравляя русские души.
Давайте вспомним, что за время царствования Ивана Грозного территория Руси увеличилась с 550 тыс. кв. км. (1464 г.) до 4 млн. 200 тыс. кв. км. Под руку русского царя добровольно шли многие народы.
В 1572 г. произошло решающее сражение «на Молодех у Воскресенья» (в 45 км от Москвы). Многотысячное татарское войско Давлет Гирея двинулось на Москву. Цель — полное уничтожение государства. Это был самый критический момент в истории Руси. По данным одного из летописцев, в распоряжении крымского хана находилось 170 тысяч человек, а под рукой у Ивана Грозного — 73 тысячи воинов (6 тыс. опричной гвардии, 12 тыс. дворян, 2053 стрельцов, 3800 казаков, около 50 тыс. ополченцев). В ожесточенном сражении ногайцы и татары Давлет Гирея потерпели сокрушительное поражение. И героями в этой битве были князь М.И. Воротынский и Д.И. Хворостинин (командовал опричной ратью). Кто помнит их? Кто знает об этом сражении «на Молодех»? Почему многие факты нашей истории замалчиваются? А ведь это сражение по своему значению превосходит Куликовскую битву.
Господа русские историки, слово за вами, только честное.
В.Н. ДЕНИСОВ
СЛЕЗЫ ВОЙНЫ
Жаркий июль сорок третьего. Там, на фронте, в районе Курской дуги, идут не просто жаркие, а жесточайшие бои. Писем от отца с фронта нет давно. Получили от его друга. Он писал: «С вашим отцом мы воевали под Сталинградом. Судьба разлучила нас. Как только он сообщит свой новый номер полевой почты — перешлите мне». Жадно вслушиваемся в сообщения радио. Что там? Может, и он в этой «мясорубке», до писем ли ему?
Первый победный салют отгремел. Освобождены Орел и Белгород, а писем все нет. Тревожно на сердце. И вот в почтовом ящике — конверт, на нем — незнакомый почерк. Еще не распечатав, читаю на обороте: «Ранен 04.08.43, умер 06.08.43». Слезы брызнули из глаз. Так, держа в руках это письмо, побежал к маме на работу. Встречные с сочувствием смотрели на меня. Они не знали точно причины моих слез, но догадывались — в редкий дом не приходили похоронки. Увидев в моих руках конверт и слезы на глазах, мать сразу поняла, в чем дело. Обнявшись, мы плакали навзрыд, не стесняясь ее сослуживцев. Вечером плакали втроем, вместе с моим братом.
Потом, встречаясь на месте боев с фронтовиками, я узнал, что 224-й гвардейский стрелковый полк, в котором отец командовал батальоном, был брошен на штурм немецких оборонительных сооружений, расположенных на высоком берегу Северского Донца. Полк форсировал реку, захватил маленький плацдарм-пятачок и… в атаку. Немцам сверху удобно было бить, но командир полка Григорий Баталов вновь и вновь получал команду: «Атаковать!» Нет, это не был упрямый, безумный приказ. Это был тактический маневр, имитация нанесения главного удара. А настоящий-то главный удар нанес сосед с левого фланга. Он решил исход сражения в нашу пользу.
На этом проклятом пятачке нашла пуля отца. Два дня он боролся со смертью — жить хотел. О чем думал он на смертном одре? О том, что не дожил до Победы, а так хотелось! О том, что совесть его чиста — не прятался за спины бойцов. О том, что погибает не зря — дойдут наши до Берлина. Пусть без него, но дойдут! В его мятущемся сознании всплывали картины мирной жизни: наш двор, и мы, его босоногие сыновья, вместе со сверстниками играющие в войну, где тогда гранатами служили зеленые помидоры с соседнего огорода. И Волга, которую он еще пацаном запросто переплывал туда и обратно. Он как бы наяву чувствовал жаркие объятия жены, подарившей ему двух сыновей. А когда боль отпускала, шептал своему заместителю Ивану Курилову: «Напиши моим». Тот исполнил его просьбу — написал, а через неделю и сам сложил голову в боях за Харьков. Позднее пришла похоронка:«Ваш муж, Коноваев Михаил Александрович, верный…».
Иногда ловлю себя на мысли, а что стало с тем, кто стрелял в моего отца? Может быть он, немецкий солдат или офицер, так же как и мой отец, был тяжело ранен в том бою. О чем же он думал, умирая? Может, сожалел, что не прошел победным маршем по улицам Курска и Москвы? Едва ли. Скорей думал о том, почему должен умереть далеко от родного дома, в той чужой и непонятной для него России, нужна ли его смерть народу Германии? В его сознании наверняка, возникал образ любимой матери, и он в отчаянии понимал, что не придет она к его могиле, не прольет здесь горьких слез и не положит цветы, выросшие там, на далекой немецкой земле.