Система, перегруженная всяческими ограничениями и запретами, пропагандой, наставлениями, культурными предубеждениями, стремительно возникающими обрядами, личной инициативой, которую следовало проявлять и которая учитывалась при распределении привилегий, – все это в совокупности выработало у абистанцев особый дух, и благодаря ему они непрерывно суетливо занимались неким делом, не зная о нем ровным счетом ничего.
Возможность встречать сияющих свежеобретенной святостью паломников по возвращении из долгого отсутствия, приветствовать их, потчевать разными лакомствами, принимать от них мелкие подарки – безделушку, прядь волос, какие-нибудь мощи – превратилась в шанс, который население и кандидаты на Благодень не упустили бы ни за что на свете. На рынке реликвий эти сокровища были бесценны. Но это еще не все: от милых сердцу паломников узнавали о разных чудесах, ведь путники своими глазами видели мир и его наисвятейшие места.
В прихотливом сплетении предрассудков и таинств Ожидание стало испытанием, которое кандидаты переживали со все возрастающим счастьем. Перво-наперво их учили тому, что терпение – синоним веры; это слово означает путь и цель, так же как и подчинение и покорность характеризуют истинно верующего. Поэтому в течение времени Ожидания, в каждое мгновение дня и ночи, под взглядами людей и Бога, следовало оставаться достойным среди достойных. Не было ни единого Ожидающего, которого с позором вычеркнули из блаженного списка кандидатов в паломничество по святым местам. Аппарат любил распространять подобные абсурдные байки, но они никого не обманывали: каждый знал, что народ верующих не станет укрывать лицемеров, ведь все понимали, что бдительность Аппарата неусыпна и любые инакомыслящие подлежат уничтожению еще до того, как их отравит намерение одурачить кого бы то ни было. Деза, провокация, агитпроп – все это несет с собой беду; народу нужны ясность и ободрение, а не ложные слухи или завуалированные угрозы. Аппарат в своем искусстве манипуляций заходил слишком далеко вплоть до того, что придумывал ложных врагов, которых затем до изнеможения разыскивал, чтобы в конце концов уничтожить своих же друзей.
Ати проникся настоящей любовью к паломникам, искателям приключений в дальних странствиях; он слушал их якобы с безразличным видом, чтобы не вспугнуть и не встревожить их чувствительные внутренние антенны, которые были всегда настороже, но, поддавшись порыву, не выдерживал и принимался, точно ребенок, жадно и настойчиво засыпать их вопросами «почему» и «как». Впрочем, его голод так и оставался неутоленным, в связи с чем чувство тревоги и возмущения только возрастало. Где-то возвышалась некая стена, которая мешала ему видеть дальше россказней несчастных поднадзорных странников, вынужденных распространять химеры по всей стране. Как ни ранила эта мысль, Ати не сомневался, что этот исступленный бред вложен в уста паломников теми, кто издалека, из глубины Аппарата контролирует их убогие мозги. Надежда и вера в чудеса – лучшее средство, чтобы посадить народ на цепь, ведь тот, кто верит, – тот боится, а кто боится – верит еще более слепо. Позже, во время мучительных размышлений, ему в голову пришла мысль: надо разорвать эту цепь, которая скрепляет веру с безумием, а истину со страхом, чтобы спастись от полного подавления.
Во мраке и суете огромных, переполненных больными палат им овладела странная и настойчивая тревога, от которой он затрепетал, как трепещут ночью лошади в стойле, чувствуя рыскающего вблизи хищника. Госпиталь показался ему прибежищем смерти. Ати запаниковал, и это чувство не оставляло его до самого рассвета, когда дневной свет рассеял копошащиеся ночные тени, а утренняя смена, переругиваясь и грохоча кастрюлями, приступила к работе. Гора всегда внушала ему страх: Ати был городским человеком, рожденным в пекле тесноты, а здесь он потел и задыхался в своей убогой кровати, не в силах вынести мощь и гигантские размеры Уа, а ее серные испарения душили его.