Вспомнив о своём горе, девушка вновь всплакнула.
– Да брось ты, – подбодрил её Шурка. – Неужели нельзя взять и уйти от вашего барина?
– А чего ж нельзя, – утёрла слезу Варя, – можно. Но ежели поймают, то непременно выпорют нещадно и на стул посадят.
– На какой стул? – не понял Шурка.
– Обычный стул. Да токмо[5] на шею виновному надевают широченный ошейник из кованого железа. Запирают на замок, а ключ у самого барина хранится. К ошейнику железная цепь приделана. Длиной не более двух аршин.
– Сколько это по-нашему? – посмотрел на друга Лера.
– Почти полтора метра, – подсказал всезнающий Шурка. – В одном аршине семьдесят один сантиметр и двенадцать миллиметров.
– Сразу видно – чужеземцы, – усмехнулась Варя. – Аршина не ведаете.
– И ничего не чужеземцы, – обиделся Лера. – Просто из другого времени.
– Из откуда? – не поняла девушка.
– Да кого ты слушаешь, – отвлёк её Шурка. – Рассказывай дальше – очень интересно.
Девчушка наморщила лоб, припоминая, на чём прервалась.
– Ага, – вспомнила она, – с другого конца цепь держит здоровущий деревянный обрубок. Такой с места не сдвинешь. А вверху ошейника спицы железные торчат, чтобы нельзя было головы наклонить. Вот так и сиди день-деньской неподвижно. Нынешней[6] весной у нас дворовая девка Серафима сбежала. Поймана была и посажена на стул. Цельный месяц маялась. Токмо на ночь подкладывали ей под задние спицы ошейника подушку, чтоб она, сердешная, сидя могла заснуть.
– Ничего себе у вас помещик, – возмутился Шурка, – изверг какой-то!
– Да наш-то ещё ничего, – не согласилась крепостная девушка. – Есть и похуже.
– А давай мы тебя вроде как украдём, – предложил Лера. – Вдруг что, ты ни при чём – это мы виноваты.
– Красть – великий грех, – совершенно серьёзно посмотрела на него Варя. – Красть нельзя, ни-ни! Это наипервейшее зло.
– Тогда тебя надо просто выкупить.
– И это никак не годится. Не могу я свою семью бросить.
– Так мы и тебя, и твою семью выкупим.
– Нас-то, вместе с батюшкой и матушкой, четырнадцать душ. Где ж вы такие деньжищи отыщете, хоть и чародеи? – покачала головой девушка. – Это никак не меньше тыщи рублёв.
– А, что на тысячу рублей можно купить? – заинтересовался Лера.
– Положим, оброк выплатить на 200 лет вперёд. Или купить 333 четверти ржаной муки. Или 500 четвертей овса. Или 250 фунтов чая. Или более 18 тысяч аршин холста.
– Про аршин я уже знаю, – снова посмотрел на Шурку Лера, – а четверть и фунт что обозначают?
– Четверть – это 210 килограмм, – пояснил Захарьев. – А фунт без каких-то нескольких миллиграмм равен 410 граммам.
– Что же это получается, – посмотрел на друга Лера. – 210 килограмм ржаной муки можно купить за 3 рубля, а 70 с хвостиком сантиметров холста всего за 5 с половиной копеек?
– Верно.
– Тогда 410 грамм чая стоят 4 рубля, а оброк на год – 5 рублей?
– Ага, – кивнула Варя.
– Ты в какой школе учишься? – обернулся к ней Лера.
– Ни в какой, – пожала плечами девушка. – У нас и школы-то нету. Но сказывают, что де указ вышел и что совсем скоро в уезде малое училище откроют.
– Кто же тебя тогда так здорово считать научил?
– Батюшка мой – Никифор Варсонафьевич.
– А он откуда знает?
– По младости лет взяли их в услужение к лекарю старой графини. Весьма добрый господин были. Они моего батюшку и счёту, и письму выучили, и всяким докторским премудростям. И матушка моя Прасковья Митрофановна врачует, но она от матери своей, от бабки Меланьи, сию премудрость ведает. Всякую траву знает – для чего и от какой хвори спасает.
Услышав это, Шурка расплылся в улыбке.
– У меня мама тоже травница, – посмотрел он радостно на Варю, которая после такого сообщения стала для него вообще как родная.
К тому времени сад закончился, и они вышли к воротам господской усадьбы. От ворот в стороны, огибая яблоневый сад, уходили под прямым углом две просёлочные дороги.
– Эта вот в уездный город ведёт, а эта в наше сельцо, – показала Варя на дорогу, ведущую туда, где теперь едва слышно пел женский хор.
Неожиданно со стороны сельца донеслось ржание лошади. Девушка в тревоге обернулась. Из-за поворота дороги показалась двуколка[7].
– Ой, – схватилась Варя за щёку, – подпоручица едет, мне обратно пора.
– Кто-кто? – не понял Шурка.
– Жена нашего барина, – пояснила она. – Весьма строгая.
– А чего подпоручица в вашем сельце делала?
– Не в сельце, – девушка отобрала у Леры лукошко. – Она под садом стояла. Слушала, чтобы мы пели исправно и ягоду хозяйскую скоро убирали. Потому и петь принуждает, кабы малину да смородину не в рот клали, а в лукошко.