Снова ветер деревья таскал за зеленые волосы.
Все вымерло, все припало, все влезло в черные поры, все ждало милости, спасения, пощады.
Все ждало разрушения, конца.
С треском, стоном валились на смерть старые полуиссохшие, высоченные ели, пихты, березы, осины.
Хорт, как в нору зверь, залез в дупло высокого пня и ждал вместе со всем зверьем или спасения или гибели.
Он покорно ждал короткого исполинского кинжала и последняя мысль его — кроткая, тихая, будто лесной ландыш, мысль его была о Наоми…
И если бы огненным лезвием поразила молния Хорта, то в прижатой к груди левой руке вспыхнуло бы, сгорело бы письмо любимой подруги, сожглось бы вместе с сердцем, вместе с последней мыслью…
И пусть.
Разве в стихийном безумии ураганной грозы не видел Хорт оправдания, когда с благодарным стоном валились на землю высокие, как он, старые, седые, как он, отжившие ели.
Он покорно ждал, прижимая к груди письмо.
Ждал благодарного конца.
Ждал весь ушедший в себя, весь готовый каждую секунду со светлой улыбкой мудреца отдать свою жизнь.
А молния рыскала по лесу, ослепляя убийственным блеском, будто искала жертву, будто искала Хорта.
Грррррррр.
Грозил гремучий, страшный гром.
Но Хорту не было страшно: его личное безумие, овладевшее им в эти дни, не уступало по величию его бушующим переживаниям.
Ураган в лесу — был ураганом в лесу его прожитых дней за сорок девять лет.
Все стихийным разом, все — что называлось жизнью — вдруг всколыхнулось, восстало, взметнулось, взбудоражилось, взвыло, взгремело.
Дремучий лес обретений и противоречий, дикий лес тайн и загадок, зеленый лес вопросов и ответов, шумный лес надежд и порывов, северный лес холода и одиночества, девственный лес страданий и тоски, весенний лес радости и счастья, голубой лес солнца и юности, новый лес неизведанных приливов, — весь этот мятущийся лес прожитых и будущих дней гудел, взывал, трещал под грозным громом налетевшего урагана.
Тучи черными буйными крыльями закрыли безоблачную бирюзу спокоя.
Гибель или спасение?
Начало или конец мира?
Борьба, борьба.
Что будет, что станет, что совершится?
Хватило бы сил выдержать, вынести, пережить.
А если не хватит? — Вот он каждое мгновение готов отдать жизнь. Готов.
Гррррр…
Кругом гремит ураганный гром.
— «Хорт, Хорт», — слышится светлое утешение, — «Хорт, Хорт»…
И Хорт ясно, среди общего сумбурного шума, понимает, сознает, чует, что это голос Наоми.
— Прощай, Наоми, прощай, — шепчет он, — может быть прощай… Прости меня… Все помню, за все благодарю… Прости меня… Еще не знаю, что будет… Ураган… Молния… Гром… Гибель или спасение? Лес, лес, лес… Сотни, тысячи, миллионы дней искрометными призраками носятся перед глазами: вспоминаются века, тысячелетия, пространства, зачатие мироздания, туманности…
Лесная гуща стонет, дрожит от потрясения.
Молния разума убийственно сверкает.
Гром раскатывает горы горя.
Чудовищным призраком, обросшим седым мохом и сучьями, носится косматый вихрь, похожий на обезумевшего старого Хорта.
Жуть леденит кровь.
— «Хорт, Хорт», — тихо проносится где-то над головой голос дыхания любимой: «Хорт, Хорт»…
— Слышу… Да… — мгновенно отвечает он, с ужасом наблюдая за косматым вихрем седых волос старого Хорта, сумасшедшего с веревкой на шее Хорта.
И снова нож. в сердце — молния.
И снова удар в голову — свирепый гром.
Гррррр…
Конец мира? Вот..
Нет…
Еще нет…
Еще секунда жизни.
Еще голос утешения:
— «Хорт, Хорт»…
В бурнопламенной фантастической пляске сошлись в общую кучу, слились в один хоровод все пережитые Хортом события за все сорок девять лет, и, быть может, в последний раз в последнем безобразном кривлянии хотели показать ему всю панораму его человеческого прошлого, в чем он силился разобраться, в чем желал найти оправдание своего разумного существа, в чем видел, стремился увидеть смысл бытия…
Но не сгорбился от ударов и ужасов Хорт.
Не склонил гордой головы перед взмахом неминучей гибели.
Не поддался страшному, чудовищному, косматому вихрю — старому Хорту.
Не смутился уничтожающей мерзости хаоса своего нелепого прошлого, когда в бухгалтерии служебную уборную чистил и не знал, что то время и долго после — юностью называлось, светлой юностью; когда потом, раздавленный бедностью, горем, унижением, безысходностью до могилы, с веревкой в кармане, пьяный, измызганный дошел…
Не испугался ножа к горлу приставленного.