Хорт бегом побежал к Черному озеру, отрывая по пути записочки, пришитые к рубашке, около отпечатанного следа Дианы.
Он вбежал на плотики, пересел в свою рыбацкую лодку, отъехал к лесному обрыву, в самое глубокое, в самое черное, бездонное место и раскрыл записки, — их было три.
1-я.
«Это я, Рэй-Шуа, клянусь тебе величайшей дружбой и отпускаю тебя в рай бессмертия. Я на коленях перед высотой твоей. Сияй в звездах, торжествуй в мирах, бейся в сердцах наших. Живи».
2-я.
«Знай, отец: с тобой я, Чукка, кровь твоя, дочка твоя. Ни на секунду неразлучны мы, с тобой я. Вот — вся я, Чукка, с тобой я».
3-я.
«Любимый мой, биением каждым сердце говорит мне: Хорт, Хорт, Хорт, Хорт. Хорт… И пусть, любимый, твое сердце ответит мне: Наоми, Наоми, Наоми, Наоми… Ведь вместе мы, вместе. Ты чувствуешь, да? Скажи, — ведь да? Хорт, Хорт…».
Хорт за рубашку положил записки, с последней улыбкой поцеловав слова, погладив борт лодки, где любила сидеть Наоми.
Потом надел на шею тугую петлю, привязал конец к якорному камню, осторожно опустил его за борт, придерживая веревку левой рукой, а правой охотничий нож воткнул себе в сердце, выпустив камень…
На дно Черного озера ушел Хорт, к Умбу…
Осиротела рыбацкая лодка…
Осиротел мир, знавший Хорта…
Приложения
Аэроплан и первая любовь
Со священным трепетом первой любви, я купил себе весной аэроплан Блерио.
Нанял ангар на гатчинском аэродроме. Взял механика.
Дней десять ездил в Гатчину: наблюдал за полетами военной школы, приглядывался; принюхивался, прислушивался к летунам, мотал вес себе на ус.
В свой ангар к аэроплану входил, как жених к невесте, с благоговением, с радостными ласками, с радужными надеждами.
Прикасался любовно и бережно к упругим, вздрагивающим крыльям.
Обижался, ревновал, если механик иной раз не был достаточно деликатен в своем обращении с аппаратом.
Серьезно сердился, если кто-либо мой Блерио фамильярно называл «Блериошкой».
Целыми часами я смотрел на свое крылатое сокровище и с увлечением думал: вот — мое желанное счастье, моя действительная, настоящая любовь, первая, светлая, горячая, огромная любовь… к аэроплану.
Чорт возьми, в самом деле: в те весенние, солнечные дни я ясно и глубоко чувствовал эту первую, великую любовь к своей прекраснейшей птице.
И одна мысль: — что вот-вот, скоро на этой птице я шумно поднимусь в воздух — наполняла меня безграничным счастьем.
— И я буду летать! — кричал я гордо в небо.
Однажды я решил… Встал в четыре часа утра, вывел аэроплан на поле, сел на него, пустил в ход мотор и быстро побежал по земле…
Боже мой! как меня трясло от волнения.
После полуторачасового «рулирования» по полю я, наконец, потянул рычаг на себя, и моя стрекоза первый раз «прыгнула» в воздух.
Широко раскрылись мои глаза, в груди, восторженно замерла улыбка счастья. Стало легко, весело и чуть-чуть жутко от неизведанного ощущения.
Весь этот день я считал себя молодым богом: и как-то не верилось, что на земле еще не решен самый простой вопрос о смысле жизни…
Прошло еще несколько счастливых дней, я сделал еще несколько удачных взлетов и так разгорелся благородным пылом, что не мог удержать себя и, несмотря на ветер и предупреждения товарищей, все-таки рискнул полететь и, конечно, упал и вдребезги разбил свою прекраснейшую птицу.
И, когда с выбитым зубом и расшибленной рукой я поднялся с земли и посмотрел на свою разбитую любовь, у меня до криков больно сжалось сердце и я зарыдал над своим обескрыленным сокровищем.
Нет, мне ни за что не хотелось верить, что это горе еще поправимо. О, это было мое поистине ужаснейшее, невыносимое горе!
Однако, ровно через неделю, к своей безграничной радости, я снова увидел свою возлюбленную птицу во всей красоте и снова счастливо улыбнулся.
Удивительно: мое падение так ободрило меня, так воодушевило, что во мне родилась с этих пор какая-то отчаянная уверенность в своей воздушной судьбе: может быть, это произошло оттого, что я убедился в том (после я еще более убедился в этом), что падать с аэроплана ничуть не страшно и даже напротив — интересно.
Полетав еще некоторое время в Гатчине, я решил предпринять «свадебное путешествие» и с этой целью упаковал свою стрекозу в огромный ящик и поехал с ней в свои края, на Каму, в Нижние Курьи.