Потом эту гостиницу сломали. В “Москве” из окон почти ничего не было видно, сплошные глухие стены. Только один раз номер был с окном на Манежную. И еще разок был виден кусочек крыши Большого театра. “Москву” тоже сломали, и Олег Сергеевич с Галиной Глебовной всё время шутили по этому поводу и сделали своим пристанищем “Россию”, именно полагая, что ее-то, такую громадную и только что после ремонта, никто не тронет.
В “России” на Галину Глебовну приходилось выписывать пропуск. Канитель с паспортом. Но ничего. Зато из окон прекрасный вид. Варварка или Васильевский спуск. А лучше всего – внутренний двор, там росла рябина, желто-красная в сентябре.
Галина Глебовна как будто услышала его мысли.
Лежа на спине, она вдруг произнесла:
– Какая на самом деле вредная ерунда! – ответил Олег Сергеевич.
– Ты что?
– А то! Ну, вот Цветаева вернулась в Россию. Зачем? Чтобы повеситься?
– Ты почему вдруг такой злой?
– Сказать?
– Скажи! – она приподнялась на локте.
– Хочу взять тебя под мышку и уехать. Куда-нибудь. Неважно куда. Главное – отсюда. У меня нехорошие чувства. Светлый промежуток кончается.
– Что-что?
– Я тебе как психолог говорю. Психоз – ремиссия – снова психоз. Ремиссия скоро кончится. Надо, в общем, пока не поздно.
– Странно, – сказала Галина Глебовна. – Ты же прежде всего писатель, ты ведь так говоришь, да? Да или нет? – он кивнул. – Как может писатель без родины?
– Бунин эмигрировал, Ахматова осталась, – сказал Олег Сергеевич. – Но вот вопрос: кому стало лучше от того, что Ахматова “была со своим народом”? В Париже у нее не арестовали бы сына, не травили бы. Представь себе: французский министр кричит с трибуны, что стихи Ахматовой вредны молодежи. Смешно ведь! – он перевел дух.
– Читателям лучше, что она осталась в России, – сказала Галина Глебовна.
– Про перчатку и потемневшее трюмо она могла писать где угодно, что в Париже, что в Лондоне. Хоть в Америке!
– А “Реквием”? – возразила Галина Глебовна.
– Да что за римское злодейство! – чуть не закричал Олег Сергеевич. – Требовать от поэта мучений, чтобы читателю было слаще! А если бы Бунин не уехал? Его бы расстреляли. И не было бы “Темных аллей”, “Жизни Арсеньева”, “Митиной любви”…
– Ты серьезно хочешь уезжать? – спросила она.
– А ты серьезно хочешь здесь оставаться? У писателей-эмигрантов есть хоть могилы. Кладбище Sainte-Geneviève-des-Bois. А где могилы Цветаевой и Мандельштама? Где могила Гумилева? Бориса Корнилова и Павла Васильева? Клюева? Введенского, Хармса, Нарбута, Гастева, Бабеля, Артема Веселого, Пильняка, Павла Флоренского…
– Погоди, – сказала она. – Погоди. Может быть, у тебя повесть не взяли в журнал?
– Если бы я тебя так не любил, я бы сказал: ты… в общем… Но ты просто поэт. Знаешь, чем отличается поэт от прозаика?
– Знаю, – сказала Галина Глебовна. – Поэт пишет коротко и в рифму. А прозаик длинно и нескладно. У поэта главное – эмоции. “Поэзия должна быть глуповата”. Прозаик – человек разумный. Рациональный. Умнее поэта.
– Вот как? – покрутил головой Олег Сергеевич. – Занятно.
– Это ты мне сам говорил! – засмеялась Галина Глебовна. – В прошлый раз. Когда окно было во двор, где рябина.
Олег Сергеевич встал, достал мобильник из кармана брюк, поглядел на экран, хмыкнул.
– Мася звонила? – спросила Галина Глебовна.
– Нет. Клиент.
– Перезвонишь?
– Вечером он сам позвонит еще раз. Видишь ли, клиенты бывают разные. Одни дико обижаются, если я не сижу на трубке, как пожарный. Могут разорвать контракт. А есть такие, которые должны хорошенько подозваниваться. Должны добиваться, иначе не ценят. Вот это как раз такой.
– Точно не Масик?
– Фу! – сказал Олег Сергеевич и протянул ей телефон. – Как тебе не стыдно! На, убедись!
– Прости, – сказала Галина Глебовна. – Давай одеваться. Вышли.
Навстречу по коридору шел электрик.
– До свиданья, – сказал ему Олег Сергеевич, подтолкнул локтем Галину Глебовну и прошептал: – По-моему, вылитый Стасик.
Галина Глебовна пожала плечами, но когда за поворотом они наткнулись на горничную с тележкой, полной шампуней и простынок, ткнула Олега Сергеевича в бок и сказала вполголоса:
– Вылитый Масик!
Потом гостиницу “Россия” тоже сломали.