– Они спят! Давай выйдем на станцию? Вон, видишь ларек прессы внизу?
– Ты с ума сошел? – от возмущения я едва сдерживала голос. – Мы же не знаем сколько поезд будет стоять здесь!
– Минут десять еще, наверное! – Он кивнул на расписание неподалёку, – Пойдем!
– Нет! А что если поезд уедет без нас?
– Трусиха! – бросил он через плечо и поспешил в тамбур.
С минуту я колебалась. Звучало чертовски обидно. И когда это я трусила? Он ведь меня и не знает совсем! Никто из моих друзей не назвал бы меня трусихой! А если он хотел застрять посреди ночи на незнакомой станции – его проблемы. Не мои.
Не успела я опомниться, как мы уже мчались по щербатому асфальту платформы в сторону ларька. Его сложно было не заметить издалека: крохотную металлическую коробчонку с облупившейся краской и единственным в округе фонарем на козырьке.
Со склона тянулась узкая тропинка, усыпанная сырой опавшей листвой. Мы скатились по ней как лыжники по крутому склону, согнув ноги в коленях и балансируя руками. Сердце глухо стучало.
Внизу Максим подхватил меня. До ларька мы долетели на одном дыхании. Купили игральные карты, пару журналов и целую гору вредной еды. В груди все настойчивее шевелилось незнакомое щекочущее чувство. И мне оно нравилось.
Мы поспешили обратно. И тогда стало понятно, что тот самый склон, что ускорил нам путь к цели – стал теперь непреодолимой преградой. С каждым шагом я скатывалась вниз на два. Спина покрылась холодным потом. Максим встал сзади и принялся подталкивать меня, упираясь ногами как можно крепче. Через силу мы добрались до середины склона.
И тут один из крупных кленовых листьев под ногой продавился вглубь. Я потеряла равновесие. Все внутри застыло. Чувство невесомости вызвало в животе сильный спазм. Я осознала, что лечу спиной вперед. Перед глазами мелькнуло только мутное ночное небо.
Меня обхватили за талию крепкие руки. В следующий момент я рухнула на что-то упругое и твердое. Челюсть больно щелкнула. Максим тут же поднялся и, ухватив мою ладонь, рванул в обход. Он будто слышал что-то тревожное настолько, что остальное не имело значения. Вскоре дошло и до меня.
На станции объявляли, что отправляется поезд. Наш поезд! В памяти сохранилось только, как мы неслись по мощеному перрону вслед за удаляющимся составом. Дыхание сбилось.
Максим ухватился за поручень, запрыгнул на ступеньку и втащил следом меня. Мы вжались в дверь тамбура, силясь отдышаться. Ни с того ни с сего Максим запрокинул голову и расхохотался. Я стукнула его кулаком в грудь. Потом еще и еще. Пока сама не залилась смехом, уткнувшись лицом в его футболку.
– Ладно, ты не трусиха. Ты – тормоз! – заключил он.
Проводница молча выдала нам аптечку и стопку «освежающих» салфеток с запахом лимона. Очевидно, выглядели мы неважно.
Кое-как отряхнув грязь и листву, я села рядом с Максимом и принялась обрабатывать его ссадины. Нижняя губа парня заметно распухла: на ней алела тонкая полоска крови.
Перекись шипела и пенилась. Максим недовольно морщился, а я пыталась унять беспокойное сердце. Оно каждый раз замирало, стоило мне коснуться пальцем его губ.
– Все. Почти как новенький. – собственный голос показался незнакомым.
– Спасибо, док! – Максим отвернулся и открыл рюкзак. – Как думаешь, что-нибудь уцелело?
Тихо стучали колеса. До самой зари он рассказывал мне обо всем на свете: об увлечениях, друзьях и планах. Максим умел слушать как никто: внимательно, терпеливо, не отводя полного живого интереса взгляда. Нас разделял только узенький столик. Я больше не вздрагивала, когда его пальцы случайно касались моих.
Следующий день пролетел в полудреме и такой же невесомой дымке, как туман за окном. Свободное купе так и не заняли. Мы разговаривали в полголоса, боясь разрушить хрупкий момент. Иногда играли в карты. К вечеру Максим достал старенький кассетный плеер и протянул мне один наушник с мягкой поролоновой подушечкой на конце. Я нерешительно опустилась на край его полки. Сердце стучало тяжело и неровно. Чтобы слушать музыку вместе пришлось сесть так близко, что плечо касалось его горячей руки.
Спина в таком положении быстро затекала. Максим вытянулся вдоль полки, увлекая меня за собой. Я не успела даже возмущенно пикнуть. Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, и наблюдали как скользят по стенам неровные полоски света.
– Я все еще думаю, – неожиданно начал он, – Не стоит грустить по тому, что оставил позади. Жизнь все равно помчится вперед. Погонишься ты за ней или нет.
– Может быть. – я слышала, как гулко стучит его сердце. – Но разве мы не имеем права хоть на миг задержать взглядом то, что так дорого? Держать в мыслях так долго, как сможешь?
– Нет. Уж лучше тогда совсем не прощаться.
Я не нашла, что ответить. Не смогла напомнить, как следующее же утро заберет у меня и его. Больше не будет тихого шершавого голоса, мягкого взгляда ореховых глаз и этих долгих бесед. Не останется ничего.
Музыка в наушниках не умолкала всю ночь. Ни один из нас так и не решился заговорить о том, что ждет утром. Мы делали вид, что поезд никогда не остановится и никто не покинет его.
Я ненавидела следующее утро. Даже солнце не смогло пробиться сквозь свинцовую тяжесть неба, вынуждая собираться в потемках.
Мамы прощались в тамбуре, оставив нас одних. Лопатки больно упирались в жесткую дверцу купе. Максим, одетый уже в серый свитер и куртку, казался мне почти незнакомым. Поезд все приближался к его станции. Я собиралась проводить.
Слова не приходили. В голове осталась только пустая, сухая горечь. Максим о чем-то задумался, потом наклонился вдруг и легко коснулся моих губ поцелуем. Ладонь мягко скользнула по волосам и задержалась на шее. Я чувствовала, что сердце вот-вот разобьется от трепета и боли, но отстраняться не могла и не хотела. Медленный поцелуй казался соленым от беззвучных слез. Затем Максим отстранился и вышел.
Я наблюдала из окна, как он шагнул на платформу, помог матери спустить сумки и повернулся. Под его пальцем на стекле появилось неровное сердечко. Он прижал к рисунку ладонь, и я ответила тем же. Моя рука выглядела совсем крохотной. Пришлось с силой прикусить губу, чтобы не зарыдать.
Поезд тронулся. Максим вдруг сорвался с места и побежал. Я хотела отвернуться и не смотреть, так было тесно в груди. Он бежал до самого конца перрона, а затем остановился. И ни на что я не променяла бы того последнего взгляда. Взгляда первой и горькой любви.