— В другой раз они меня не надуют, — сказал он Марте. — Я им показал, что умею за себя постоять. И без разговоров! Укусил в самое чувствительное место, вот и все.
Но дни шли, и радость отмщения постепенно уступала место чувству разочарования. Бревна не увезли, их распродали на месте, и покупателями, за неимением других, оказались те же рыбаки. Весь лес пошел по цене, которая едва покрывала таможенную пошлину. Вслед за этим из отдаленных от моря городков в бухту стали съезжаться подрядчики, и в течение нескольких недель мимо лачуги Коркери с грохотом проезжали грузовики, увозившие бревна. Казалось, этим машинам не будет конца!
Никто не сказал Коркери в лицо, что он доносчик, но стоило ему подойти к кучке рыбаков, как все разговоры сейчас же смолкали. Даже лавочник и бармен и те мерили его такими взглядами, будто он не человек, а просто грязь. И ему стало гораздо труднее находить случайную работу на перевозке или рубке леса. Видно, в нем теперь никто не нуждался; руки у него были умелые, и он готов был работать даже за плату ниже профсоюзной — но работы для него не находилось. Целый день он сидел у дверей своей лачуги и смотрел на кур, роющихся среди пустых консервных банок, — ничего другого ему не оставалось. Даже рыба и та не клевала, как прежде, когда он сидел по вечерам с удочкой на скалах.
— Нужно нам уезжать отсюда, — сказала ему Марта. — Мне никогда это место не нравилось, а теперь для нас тут не жизнь. Сиди здесь хоть до второго пришествия — все одно ничего хорошего не дождешься.
В последнее время у Марты появилась боль в спине, которая постоянно схватывала ее к середине дня во время стирки. Иногда, развешивая белье позади гаража отеля, она, страдая от боли, вынуждена была плашмя ложиться на траву.
Пора, уговаривала она Мужа, снова отправиться в глубь Страны и подыскать какую‑нибудь постоянную работу на лесопильне. Теперь там уж, наверное, все беспорядки утихли…
Накануне отъезда Коркери отправился через поле к лагуне, чтобы наловить крабов; бродя у берега среди корней мангровых деревьев, он поднял голову и вдруг увидел кучу сухих веток, а под ними штабель покоробившихся досок.
Несколько минут Коркери стоял, словно пригвожденный к месту, сердце его бешено билось. Неужели это его лес? Да, вот он кривой эвкалипт — это то самое место, где причалил его плот. И обтрепанные веревки, которыми он связал доски, валяются рядом, там, где он их в тот раз бросил!
Шатаясь, он подошел к штабелю и сел; его налитые кровью глаза словно застлало туманом, а в желудке ощущалась какая‑то пустота. Шагах в ста позади виднелся другой клонившийся к земле эвкалипт, которого он, видимо, не заметил, когда тащил плот; именно об этом дереве и говорили рыбаки. К нему он тогда ночью и подъехал на своем грузовике, ориентируясь по следам, оставленным колесами чужих машин. Кой черт надоумил его решить, будто его надули, — что тут было виной, выпивка или скверный характер?
Нечего сказать, в хорошее положеньице он теперь попал!
На черта нужны ему теперь эти доски, никогда он уже не сможет ими воспользоваться!
Но не эта мысль терзала его, пока он сидел, уныло глядя на бурлящую воду. Его томило ощущение гораздо большей утраты. День, когда ему привалило счастье, когда он работал вместе с другими, перетаскивая лес, чтобы сплавить его по заливу, — этот день казался ему теперь лучшим днем его жизни! Он словно весь сиял каким‑то радужным светом, выделяясь среди множества других дней.
Волны молочного оттенка, бьющиеся о песок; шутки и веселая возня рыбаков, когда, нагрузившись бревнами, они встречались и расходились и снова встречались; ослепительно белый, как снег, песок, сверкающий на солнце! И радостное чувство товарищества, когда днем, устроив передышку, они уселись в кружок выпить крепкого чаю!
«Что, Слизняк! Табачку не захватил? На, угощайся моим… Никогда еще такой славной работенки по утрам не
Перепадало. Верно, Слизняк? Выпьем, ребята, чтобы американские лесовозы почаще садились на мель. Построим Слизняку вышку на берегу, дадим ему работку — пусть их высматривает».
Смех, валянье в песке— и на душе такое чувство, словно теплое течение несет тебя куда‑то вместе с другими. Как хорошо все было, за самое сердце трогало! Но теперь может ли он спокойно вспоминать об этом?
Долго сидел он так, погруженный в тяжелое раздумье, и на душе у него было черно, как никогда; потом, словно блеск молнии, в нем снова проснулась крыса, оглушенная, израненная, но все еще злобно живая. Враждебным взглядом обвел он доски.
— Ну, раз так, никому они не достанутся, — сказал он себе. — Уж об этом я позабочусь. — И взяв в одну руку несколько сухих веток, он другой стал нащупывать в кармане коробку спичек.
УЛОВ (Перевод И. Боронос)
Сбросив одежду, мальчуган побежал к лужицам, оставшимся после отлива среди плоских камней на берегу. Под ногами он ощущал тепло высыхавшего камня, его тело шелком окутывал предвечерний воздух. С радостным воплем он схватил пучок длинных водорослей, усыпанных солеными ягодами, и стал размахивать им над головой, обдавая себя прохладными брызгами.
— Не подходи к краю, старина, — предостерег его мужчина, оторвав взгляд от жестянки с наживкой.
«Ну к чему он так говорит? — подумал мальчуган, нахмурившись, и раздавил пальцами ягоду. — Ведь я же не маленький».
Сколько удивительного было в этих небольших озерцах, где в прозрачной воде, доходившей до пояса, виднелись анемоны, разноцветные водоросли, песчаные островки, будто озаренные зеленоватым неоновым светом. Яркие полосатые рыбы сновали между крохотными гротами, расписные крабы выглядывали из расщелин, а иногда попадались желтовато — зеленые угри с гусиными головками.
У края плоской каменистой полосы перед скалами прибой, такой свирепый во время прилива, теперь ворчал, как усталый зверь, время от времени вздымая облака брызг, Испарявшихся на лету. Ярдах в двухстах полукругом рае-* кинулся пляж — на песке кое — где виднелись загорелые тела, а за пляжем, на пологом склоне, в кустах банксии уютно прятались домики с красными крышами. Еще дальше, близ устья реки, расположился отель с балконами и теннисным кортом.
Ни одна морская птица не нарушала сонного покоя воздуха, пронизанного солнцем. Даже человек, приготовившийся подальше закинуть лесу, казалось, дремал и едва ли думал о том, что делает. Стоя голышом у края скалы, мальчик внимательно разглядывал его: плотная фигура в синей рубашке и коротких брюках защитного цвета, на голове — фетровая шляпа с опущенными полями, в углу рта торчит изогнутая трубка.
После завтрака он услыхал, как мать сказала шепотом:
— Возьми его с собой на скалы, Брайан. Он обожает ходить с тобой. Ведь это в последний раз.
Все утро она была такая тихая и грустная. Не из‑за того ли, что Брайан должен уехать до рассвета? Мальчик сам чувствовал себя несчастным при мысли об отъезде Брайана. Завтра из города приезжает отец и не будет больше ни пикников на берегу, ни поездок на отмели, когда мама резвится, как девочка, а Брайан, сидя на веслах, поет смешные песни. Отцу никогда не хочется кататься на лодке. Он долго спит после еды и почти не выходит из дому, разве только изредка отправляется поиграть в гольф у Соленого озера.
В воздухе просвистела леска, и грузило шлепнулось в воду на глубоком месте у скалы. Мужчина с потухшей трубкой в зубах, в низко надвинутой на глаза шляпе стал ждать. Через разделявшее их пространство до мальчика донесся его дружелюбный грубоватый голос:
— Как вода, Лео?
— Лучше некуда, Брайан.
— Не очень холодная?
— Когда окунешься, совсем не холодная. Посмотри, здесь можно лечь!
— Хорошо, только не поранься о коралл. Смотри, чтобы с тобой опять не случилось беды.
«И почему до сих пор он не может забыть об этом?» — думал мальчуган, распластавшись в мелкой лужице, так что только лицо осталось над водой. Он отлично знал, что Брайан имел в виду. Оба они, и мать и Брайан, сердились на него за тот случай прошлым летом. Когда Брайан должен был уезжать, мальчик взобрался на верхнюю перекладиМу веранды, держась за водосточную трубу, — он только хотел взглянуть, вывели ли из гаража отеля новую гоночную машину Брайана. Вдруг нога его соскользнула — и больше он не помнил ничего, только сильно болело плечо, когда мама с ним на руках бежала по лужайке к отелю. Брайану пришлось везти их за десять миль к доктору, а потом обратно поздно ночью, и когда машина прогромыхала по бревенчатому мосту и стал виден свет в доме, они поняли, что отец уже приехал из города. Ну и сердитый же был отец, когда они увидели его у ворот при свете фар… сердит не на него за то, что он сломал ключицу, а на всех них. Каникулы были совершенно испорчены.