И относиться к ним надо юмористически. В любом случае писателям не стоит обижаться, потому что они тоже иногда организуют тараканьи бега для функционеров. Так что я надеюсь, что мои книги не будут теснить друг друга. Тем более что все они очень разные.
— А как бы вы представили новый роман читателям? Прокомментируйте его подзаголовок «Из Nиоткуда в Nикуда». Вы считаете, что в литературе, в обществе ничего не произошло?
— Роман всегда только сам о себе и больше ни о чем. Пока я писал эту книгу, я просто следовал за историей, которая развивала сама себя. Но если проанализировать ее, это биография человеческого ума, который собирает вокруг себя мир, невидимый для окружающих, но абсолютно реальный для обладателя. Мой герой может показаться ненормальным, но это самый обычный человек, у которого приоритеты просто чуть отличаются от впрыскиваемых рекламой и информацией.
Общественной мысли как феномена не существует. Мыслят только люди — и, возможно, дельфины. Никакого общества нет нигде, кроме как в сознании индивида. Но между индивидами постоянно происходит борьба за власть, в процессе которой они пытаются заколдовать друг друга с помощью иностранных слов, не отражающих ничего, кроме последовательности пустых иллюзорных форм, которые принимает индивидуальный ум во время своего героического перехода из ниоткуда в никуда. То же относится к литературному процессу — если закрыть «Литературную газету», в течение секунд он затухнет безо всяких следов. А если ее не открывать, так он и не появится.
— А как вы относитесь к тому, что эти темы — соотношения реальности и видимости, виртуальности — и без вас активно эксплуатируются массовой культурой: например, именно фильм «Матрица» дал главный образ для книги философа Славоя Жижека «Добро пожаловать в пустыню реальности»?
— Реальность — это любая галлюцинация, в которую вы верите на сто процентов. А видимость — это любая реальность, в которой вы опознали галлюцинацию. Эти темы — центральные в жизни, поэтому естественно, что они вызывают интерес у любого человека, который в состоянии хоть чуть-чуть поднять голову над корытом. Таких людей практически нет в элите, но много в массах, поэтому эти сюжеты проникают в массовую культуру. «Матрица» — это, безусловно, самое лучшее и точное, что появилось в массовой культуре за последнее десятилетие. Но сам жанр накладывает ограничения. Сначала вам вроде бы сообщают, что тело — просто восприятие, что, безусловно, большой метафизический шаг вперед. Но затем сразу же выясняется, что настоящее тело у вас все-таки есть, просто оно хранится в амбаре за городом, и у вас в затылке есть разъем типа «папа-мама», по которому все закачивается в ваш мозг. Дело здесь не в метафизической ограниченности постановщиков. Если убрать амбар с настоящим телом, будет довольно трудно показать, как трахается Киану Ривз, что, конечно, скажется на сборах. Поэтому метафизике приходится потесниться.
— А что скажете о своих многочисленных подражателях, о пелевинском буме в русской литературе?
— Про пелевинский бум я даже не слышал, прямо расту в собственных глазах.
— «Идущие вместе» вам сильно досаждали?
— Мне очень понравился их руководитель, такой взволнованный функционер с лицом порочного пианиста. Ему самое место среди детей. Я на него, впрочем, не в обиде — не думаю, что он читал книги. Все дело в том, что у организации, которую он представляет, сидят в литконсультантах невыразимо инфернальные старперы. Наняли бы лучше Сорокина. Или того же Ширянова. Они бы организовали марш на Переделкино, сожгли бы пару дач, решили бы наконец проблему шестидесятников. Было бы очень живописно.
— Как вам, кстати, романы Владимира Сорокина?
— «Лед» я прочитал с удовольствием — у Сорокина он мне нравится больше всего. Хотя мне кажется иногда, что этому большому художнику не хватает теплоты к фантомам своего воображения — тогда они таяли бы еще быстрее. Самое интересное, что я читал за последнее время, это John Burdett «Bangkok 8».
— «Бангкок 8» — буддийский и колониальный, да еще лихо закрученный детектив. Тогда вопрос о ваших путешествиях в Непал: пишете ли вы об этом, может быть, тоже что-то вроде колониального романа?
— Вы вот сказали «буддийский и колониальный», а потом «детектив», и словно бы что-то стало ясно про эту книгу. На самом деле эти формулировки совершенно ничего о ней не сообщают, но создают иллюзию того, что с ней все уже ясно и можно переходить к другим вопросам. Знаете, как бывает у палатки с кассетами — говоришь: «Есть у вас что-нибудь интересное?» А тебя из дырки спрашивают: «Вам шо? Трыллер? ДетЕхтив?» При рыночном регулировании культуры весь плюрализм быстро сводится к трем-четырем полкам супермаркета с бирками «детектив», «триллер», «эротика» и «для детей». Писатели перестают производить что-то другое, потому что все остальное требует значительного труда, который никак не вознаграждается. Если подсадить все село на героин, завозить в него что-нибудь кроме героина станет экономически нецелесообразно. С другой стороны, если организовать культуру на каком-нибудь другом принципе, кроме рыночного, из подвалов сразу полезет такая мразь, начнется такое, такое… По мне, лучше уж безличная пошлость рынка, чем личная пошлость множества конкретных людей из дотируемого культурного истеблишмента, то есть мафии. Все равно хорошие книги будут появляться, потому что в этом мире действует много других законов кроме спроса-предложения. Раньше хорошие книги появлялись вопреки развитому социализму, теперь они будут появляться вопреки рынку, вот и все.