Тэцуо Мотидзуки: Ваш роман» Чапаев и пустота» — одно из лучших произведений современной русской литературы. В чем, по-вашему, заключается новизна этого романа? Ваши романы представляют собой очень совершенные конструкции. В какой степени в них сочетается расчет и импровизация?
Пелевин: Первый вопрос о том, в чем оригинальность романа «Чапаев и пустота». С моей точки зрения, она в том, что это — первый роман в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте.
Что касается продуманности конструкций, которые я использую в текстах, — вы знаете, если мы посмотрим на любого человека, мы увидим, что это очень совершенный, очень строго продуманный механизм, который по использованным в нем технологиям далеко превосходит все, что научились делать даже в Японии. Но если вы спросите его родителей о том, как им удалось создать такую конструкцию, вложить столько технической смекалки в свое произведение, они пожмут плечами. Если вы будете очень настаивать, то единственное, что они смогут сделать, — это повторить процесс перед вами. С книгами все происходит, по-моему, примерно так же. Писать книгу без четко продуманного плана гораздо интереснее — но, если подходить к литературе как к бизнесу, то это мой серьезный недостаток, потому что приходиться много переписывать, выбрасывать целые куски, которые потом не помещаются в общую конструкцию. Но если сначала придумать весь роман как схему, а потом заполнять его текстом, это будет смертельно скучно, непонятно тогда, зачем этим заниматься, деньги можно зарабатывать более эффективными методами. Когда я пишу какой-нибудь текст, я двигаюсь на ощупь, именно в этом для меня заключена прелесть этого занятия, это как прогулка в ночном лесу, когда не знаешь, что произойдет через час. Так что эти схемы появляются при анализе, но они не предшествуют синтезу, которым является творчество.
Мотидзуки: Ваше отношение к современной ситуации в мире и сентябрьским событиям в Америке?
Пелевин: Когда у нас был кризис в 98 году, меня стало очень сильно занимать, что же такое происходит в стране, и поскольку я не выписываю газет, я стал каждое утро ходить к метро, покупать все газеты и их читать. У меня на это уходило полдня — я еще смотрел телевизор — и к середине дня доводил себя до нервного истощения. Потом как-то утром я пошел за газетами, и вдруг у меня что-то такое случилось в голове, и я вместо этого повернул направо, перешел дорогу, зашел в магазин и купил себе Playstation. С тех пор во вселенной наступили мир и гармония. Когда возникает вопрос об отношении к событиям, которые происходят в мире, если смотреть на вещи феноменологически, то речь всегда идет о том, как вы относитесь к тому, что видите по телевизору, — а я телевизор не смотрю.
Что касается событий в Америке, то у меня с ними получилось очень необычно, потому что в то время, когда произошел теракт в Нью-Йорке, я был в Остии, а потом переехал в Помпеи и там в баре в первый раз увидел эти кадры, когда самолет врезается в башню. Это был очень странный опыт: весь день ходить по уничтоженному римскому городу, а вечером смотреть на развалины по телевизору. Это странное совпадение показалось мне знаковым: есть ощущение, что в мире нарушился какой-то баланс, и время разделилось на то, что было до, и на то, что было после. Помимо человеческого аспекта этой трагедии, того, что погибло столько людей, ни в чем не виновных, есть еще другой аспект. Америка уже долгое время производит имиджи, образы, символы, она производит мечту. И теракты — это очень пугающее символическое событие в том знаковом пространстве, где производятся основные американские продукты. С этим очень сложно что-нибудь сделать. Можно найти Усаму бен Ладена, но с символической стороной произошедшего уже ничего сделать нельзя.