За восемнадцать лет совместной жизни в нашем доме скопилось такое количество разбитой посуды, что хватило бы на целый французский сервант моей бабушки. Родители просто не умели иначе – жить не на крайней точке кипения. Парадокс, но при этом их отношения никогда не трещали по швам.
Покачав головой, я ухмыльнулся. Яркое «тогда» все еще плясало перед мысленным взором разноцветным ворохом, когда необратимо приближающееся «завтра» уже маячило на горизонте. Еще никогда раньше я так отчаянно не мечтал остановить время вместо того, чтобы шагать с ним в ногу.
Я окинул взглядом комнату, пытаясь найти хоть одну вещь, которую мог забрать с собой как напоминание о доме, но увы. Отец решил, что от прошлого нужно избавляться сразу и без сожалений. Потому что так легче. Застегнул полупустую сумку, швырнул в угол, а потом свалился на кровать прямо в одежде, прикрыв глаза рукой от света. До сих пор не привык, что дом этот в редкостном запустении, и даже выключатель здесь приделан в прихожей. Но сил встать и вырубить свет уже не было.
Кровать была скрипучей и неудобной. В комнате было слишком жарко, к тому же я до сих пор не привык к ее запаху, но усталость взяла свое. Растеклась по телу, и я вместе с ней по постели. Но когда сон уже практически унес меня в свои глубины, раздался тихий голос:
– Джесс... Джесс…
Я с трудом разлепил уже успевшие привыкнуть к темноте под веками глаза и сощурился.
– Можно я сегодня в твоей комнате посплю?
Нет!
Нет и нет.
Господи, нет!
Я покачал головой. Потому что это становится его дурной привычкой.
Разозлился почему-то. На него, на себя.
Я уже знал, что стоит мне посмотреть в его лицо, и я пропаду, потому что Ник мог заставить меня сделать для него все, что угодно. Вот только как объяснить этому парню, что к слабости быстро привыкаешь? Неужели он не понимает, что завтра его будет некому жалеть?
«Малыш, – кричало все внутри меня. – Сталь закаляется огнем и ударами, только так металл становится тверже. Невозможно выиграть бой, не выходя на ринг. Нельзя стать победителем, не подняв перчаток».
А Ник… он всегда был слишком хрупким, слишком… невинным, Господи. Только мир вокруг погряз в войне, и как выбраться из него победителем, если ты далеко не воин?
– Бро, ты уже взрослый пацан. Давай сам, а? – стараясь, чтобы голос звучал насколько возможно ровно, ответил я, но вместо того, чтоб уйти, Ник присел на край моей кровати.
Я обреченно вздохнул. Даже не говоря ни слова, этот мелкий засранец умел вертеть мной так, как никому не позволено.
– Мне опять снился огонь, – произнес он, обхватив тонкими пальцами свои воробьиные плечи. Такие же, как у матери. Отец часто шутил, что об углы ее тела можно порезаться. Теперь ее "острота" досталась Нику. – А если я не успею, Джесс? Вдруг я не смогу, как в тот раз, проснуться, и мы все сгорим?
Он заглянул мне в глаза своими невинными, как у брошенного щенка, и чувство вины тут же вспыхнуло внутри, огнем пробежав по нервам.
Прости, что приходится оставить тебя.
Прости.
Прости.
Ник смотрел на меня, не ожидая ответа, а потом подошел к столу, взял в руки перчатки и положил их сверху на сумку.
– Это же счастливые, – объяснил он и медленно развернулся, чтобы уйти.
Боже...
Дети определенно понимают больше, чем мы, идиоты взрослые.
На секунду я обреченно прикрыл глаза, чувствуя, как в них остро режет. Потому что Ник – последнее светлое, что у меня осталось. Причина, которая, как плот, все еще держала меня на плаву среди океана проблем.
Отодвинувшись к стенке, я надавил на переносицу и крикнул:
– Топай сюда. Только подушку свою захвати.
Глава 5. Рейвен
Театр ночью – непроходимый лабиринт. А без фонаря еще и травмоопасный. Ступать приходится осторожно, чтобы не провалиться в щель или не пораниться о валяющиеся вокруг обломки стекла и мусора. Здесь нет ни нормальной уборной, ни кухни, ни даже подобия спальни. Стены от пола до потолка в трещинах и сколах, а проходы завалены сломанными стульями, театральным реквизитом, мусором и пылью. Со стороны это место похоже на огромный шкаф, в который запихали ненужный хлам. Так, что кажется, откроешь двери, и он с грохотом на тебя повалится.
Осторожно переступая через гипсовый бюст не то Шекспира не то Медузы-Горгоны, я втискиваюсь в узкий проход, хватаюсь за стену, чтобы устоять на ногах, и оглядываюсь. Комната похожа на репетиционный зал, потому что одну стену занимает большое зеркало, местами разбитое. В центре на полу – почерневшая печка на дровах, в которой уже горит огонь, и два матраса. Сосредоточенно глядя перед собой, Шон достает из сумки мужскую футболку и запихивает туда собственную куртку, сооружая подобие подушки.